דער פראזאיקער דוד בערגלסאן
ПРОЗАИК ДАВИД БЕРГЕЛЬСОН
"Новости недели", декабрь 2004 года
Самуил Иоффе
ВЕЧЕР ПАМЯТИ БЕРГЕЛЬСОНА В ИЕРУСАЛИМЕ
Может быть, я читаю не все русскоязычные газеты Израиля, но что-то мне не попадалось пока материалов,
посвященных 120-летию со дня рождения Давида Бергельсона. А вам? И это о писателе, творчеством которого могла бы гордится любая литература мира. Думается, это потому, что он
писал на идиш. А у нас в стране со всем, что связано с идиш, еще со времен Бен-Гуриона большие проблемы.
Но не будем сыпать соль на раны. Помнят, любят, чтут выдающегося писателя репатрианты из
бывшего СССР. И не только оттуда. Еще до его трагической гибели от пули лубянских палачей
во многих странах, особенно в США, были десятки кружков поклонников творчества Давида Бергельсона.
В Израиле таких кружков нет. Но люди, с удовольствием читающие его произведения -
хоть в оригинале, хоть в переводах - не перевелись.
9 декабря в Иерусалимской русской библиотеке состоялся
вечер памяти Давида Бергельсона.
С воспоминаниями об отце выступил его сын профессор Лев Бергельсон.
Он покаялся, что уже много лет пишет книгу об отце, да все никак не закончит.
Лев Давыдович привел некоторые факты из будущей книги. Но какие! Никто, кроме сына, знать их не мог. Например,
молодого Давида-жениха вел под свадебный полог не кто иной как Хаим-Нахман Бялик. Это было в Берлине.
А потом тот же Бялик отвел в сторонку невесту Ципу и сказал ей: [цИпэ, ду фарштЭйст хоч вос фар а ман ду hост?
зэ, золст им Опhитн фун ди болшевИкес!]
("Ципа, ты хоть понимаешь, что у тебя за муж? Смотри, оберегай его от большевиков!")
И еще один факт. Бергельсон хорошо играл на скрипке.
Он даже иногда, то ли в шутку, то ли всерьез, говорил, что жалеет, почему стал писателем, а не скрипачом.
На одном из благотворительных концертов в Германии он играл вместе с Альбертом Эйнштейном, с которым
его связывали дружеские отношения.
Интересным было выступление поэтессы Елены Аксельрод. Она принесла на
вечер книгу Бергельсона «Миреле» (так называется в русском переводе роман
Давида Бергельсона [нох Алэмэн] - «После всего») с иллюстрациями отца – знаменитого художника.
Бергельсоны и Аксельроды дружили семьями, и Елена рассказала о том,
каким веселым и добрым был писатель в кругу друзей.
Хотя вечер проходил в русской библиотеке, ошибается тот, кто подумает, что всё звучало
на нем только по-русски. Не может этого быть, когда речь идет о писателе, который в последнем слове на лубянском
судилище заявил, что вся вина его в том, что он любил, любит и всегда будет любить идиш.
Короткое, но взволнованное и темпераментное слово о творчестве Давида Бергельсона прознес на идиш профессор Авром
Новерштерн. Он считает, что
Бергельсон был революционером в литературе, выразителем дум и чаяний еврейской интеллигенции.
А потом слово предоставили Пэрл Каушанской. Как актриса, закончившая Московское государственное еврейское театральное
училище имени Соломона Михоэлса (последний выпуск), она должена была прочитать один из рассказов Бергельсона. Но начала
она с воспоминаний. После страшных лет войны – гетто и концлагеря – оставшись в живых одна из большой семьи,
она послала письмо в Москву Давиду Бергельсону, которого боготворила как писателя. Написала, думая про себя:
«Если Бергельсон жив - значит, есть еще еврейский мир». И он это письмо получил. Но не ответил,
а попросил двух еврейских писателей заехать в Черновцы, где в то время жила Пэрл, и привезти ее в Москву,
в студию при ГОСЕТе. А потом он опекал ее, следил, сыта ли она и не мерзнет ли, приглашал домой, заставлял написать
обо всем, что она пережила…
На иерусалимском вечере П. Каушанская
прочитала рассказ Д. Бергельсона «Поминальный свет». Это история о том, как возвращает зрение русскому солдату
врач Сойфер, потерявший в Вильнюсе всю родню.
Зрители, до отказа заполнившие зал русской библиотеки, прекрасно поняли все, о
чем говорила Пэрл на идиш, и рассказ, который он читала в оригинале. Поняли они и профессора Новерштерна, и еврейского
поэта Эли Бейдера - одного из ведущих вечера.
По-еврейски звучали в этот вечер и песни в исполнении сестер Полины и Светланы Айнбиндер, и скрипка Евгения Иоффе. Да,
не удивляйтесь, и скрипка, потому что Сергей Иоффе сыграл любимые всеми еврейские мелодии. Скрипка на вечере
памяти Давида Бергельсона - что может быть уместней?..
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА (по Краткой еврейской энциклопедии)
Бергельсон Давид Рафаилович (12.8.1884 — 12.8.1952), еврейский писатель. Родился в местечке Охримово Липовецкого уезда Киевской губернии. Сын богатого торговца зерном, рано осиротел. Кроме учебы в хедере получил в детстве основы светского образования. Много читая на иврите и русском, еще подростком начал писать на этих языках. Дебютировал в 1909 г. в Варшаве повестью "Арум вокзал" («Вокруг вокзала»), в дальнейшем писал только на идише.
В рассказе "Дэр тойбэр" ("Глухой", 1910) Бергельсон продолжает традицию Шолом-Алейхема. В основе рассказа - обостренное внимание к простому человеку, сочувствие к униженным, протест против равнодушия и черствости.
Утончённый психологизм и образный язык Бергельсона получили яркое выражение в повести "Нох алэмэн" («После всего», 1913), переведённом на многие западноевропейские языки (рус.пер. «Миреле», 1941). В ней дана широкая картина жизни разных слоев еврейской буржуазии, показаны разные судьбы еврейской интеллигенции, переживающей социальный кризис. Трагическую историю красивой и одаренной девушки Мирл критика причислила к наиболее значительным достижениям прозы на идише: никто в еврейской литературе до Бергельсона так не раскрыл психологию, духовный мир, переживания женщины. Уже в ранних произведениях Бергельсона сказалось плодотворное влияние французской психологической прозы XIX в., в частности Флобера и Мопассана. В идишской литературе произведения писателя знаменовали собой отход от повествовательной манеры Ш.Аша к импрессионизму. В 1917 г. Бергельсон стал одним из основателей "Идише култур-лиге". Под его редакцией вышли литературные сборники "Эйгнс" ("Родное", 1918) и "Уфганг" ("Восход", 1919). Поиски ориентиров в действительности, сложившейся после революции 1905—07 гг., отражены в его романе "Опганг" («Отход», написан до Февральской революции 1917 г., опубликован в 1920-м).
В 1921 г. Бергельсон уехал в Берлин, где жили в ту пору многие еврейские писатели,
сотрудничал в журналах демократической направленности, часто печатался в нью-йоркской газете "Форвертс". С середины 20-х гг. склонялся к коммунистической идеологии. С 1925 г. издавал в Берлине журнал "Ин шпан" ("В упряжке"), в котором призывал еврейскую творческую интеллигенцию служить революции. В 1926 г. посетил СССР и объявил себя советским писателем, но окончательно вернулся в Советский Союз лишь в 1929 г., в 1934-м поселился в Москве.
Тема правомерности Октябрьской революции и гражданской войны нашла выражение в романе "Мидэс hа-дин" («Мера строгости», 1926—27) и в сборнике рассказов "Штурэм-тэг" («Бурные дни», 1927), где призывал евреев к участию в социалистическом строительстве. После возвращения в СССР Бергельсон писал очерки и романы, посвященные советскому быту: "Биробиджанэр" ("Биробиджанцы", 1934); "Трот нох трот" ("Шаг за шагом", 1938).
Видным достижением советской еврейской литературы явился роман "Бам Днепэр" («На Днепре»: кн.1-2, 1932—40, рус.пер. 1-й ред. вышел в 1935) - эпопея о жизни и борьбе народных масс в начале ХХ в. с колоритными образами профессиональных революционеров.
После начала Второй мировой войны Бергельсон участвовал в работе Еврейского антифашистского комитета, публиковал рассказы в газете "Эйникайт". Его военная проза, собранная в книге "Найе дэрцейлунген" («Новые рассказы», 1947), по своим художественным достоинствам приближается к лучшим ранним произведениям.
Особое место занимала в творчестве Бергельсона драматургия. В 1929 г. Белорусский еврейский театр поставил инсценировку повести "Дэр тойбэр", а в 1933-м Московский ГОСЕТ - спектакль по "Мидэс hа-дин". Перу Д.Бергельсона принадлежат также пьеса «Принц Реубэйни» (историческая, 1946) и "Мир вэлн лэбм" ("Мы хотим жить"). Неоконченная повесть «Александр Бараш» (1946) рассказывала о восстановлении народного хозяйства в 1920-х гг. В январе 1949 г. Давид Бергельсон был арестован, а 12 августа 1952 г. - расстрелян по делу ЕАК. Особенностями стиля писателя были лирическая эмоциональность, мастерство психологической детали, строгая лаконичность языка. Избранные произведения Д.Бергельсона на русском языке издавались в Москве в 1947 и 1957 гг. Лит.: Г.Ременик, "Очерки и портреты", М.,1975; Краткая еврейская энциклопедия, т.1, Иерусалим, 1978.
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ АНАЛИЗ (по статье Г. Ременика)
Давид Бергельсон - и итог, и начало. Своим творчеством он завершает классический, дореволюционный период еврейской литературы и одновременно открывает в ней новую страницу. Бергельсон пришел в литературу, когда еще жили и творили Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем и Ицхок-Лейбуш Перец, когда уже раскрылся могучий талант Шолома Аша, когда были популярны такие мастера, как А.Рейзен, И.Вайсенберг, Д.Пинский, Г.Номберг. И все же приход Бергельсона поразил литературный мир: его первое произведение "Вокруг вокзала" (1909) принесло ему полное признание. В этой повести автор рисует трагическую картину гибели "маленького человека" в буржуазном обществе. Главный герой Бейнуш Рубинштейн - неудачник, близкий родственник шолом-алейхемовского "человека воздуха" Менахем-Мендла, - остро ощущает свою обреченность в купеческой среде с ее волчьими законами. В произведениях "Глухой" и "После всего" писатель развивает традиции классического критического реализма, но - на новой основе. Вообще, Бергельсон стал одним из самых смелых и оригинальных новаторов стиля в еврейской прозе. Одним из важнейших вкладов Бергельсона как реалиста-новатора является его непревзойденное умение создавать эмоциональную атмосферу, определенное настроение при раскрытии характера персонажа. В произведениях Бергельсона настроение и впечатление как результат события подчас важнее самого события. Событие описывается мимоходом и полностью подчинено основной задаче художника - изображению человеческой психологии. Бергельсон - создатель психологического жанра в еврейской реалистической литературе. С этим связана другая особенность стиля Бергельсона - лирическая эмоциональность образа и картины, увлекающих и пленяющих читателя. Эмоциональный образ, язык Бергельсона взывают к сокровенным, тончайшим струнам души. Весьма значителен вклад Бергельсона в развитие еврейского литературного языка. Можно сказать, что Бергельсон создал новый слог. Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Перец ввели в литературу язык народных масс, их многословие, живую интонацию. В произведениях первых двух классиков персонаж раскрывается главным образом через свой индивидуализированный язык и в меньшей степени через действие. У Менделе и Шолом-Алейхема персонажи постоянно разговаривают друг с другом, с Богом, с природой, сами с собой. Речевой поток стремителен. Таков язык не только персонажей, но и рассказчиков - изобилующий репликами, поговорками, пословицами, афоризмами, идиомами... Бергельсон решительно покончил с многословием повествователя и героев. Он создал строго лаконичный язык, стоящий на уровне самых развитых языков современной художественной литературы. Он создал новую конструкцию предложения - короткую, ясную и дисциплинированную синтаксическую структуру, не допускающую хаоса. Слово у Бергельсона приобретает строгую функциональную ответственность в художественной ткани произведения. Значительный интерес представляет у Бергельсона и диалог. Некоторые его тенденции были развиты в дооктябрьском творчестве писателя. В повести "Глухой" сын Вове Быка, Мендл, говорит: "Послушай-ка, ты знаешь, что говорит Макс Нордау?" Бергельсон при этом замечает: "И этим он, как всегда, имел в виду: 'Ты знаешь, сколько в рубле копеек?'" Так острой репликой-комментарием автор дает представление о сущности невежественного, самодовольного буржуа: говорит о культуре, о Нордау, но в мыслях у него - золотой телец. В романе "Миреле" герои не столько говорят, сколько думают. Часто диалог начинается, но не получает развития и угасает. Незачем вести разговор, всё уж известно, слова ни к чему не приведут. Совсем иное мы видим в романе "На Днепре". Здесь все говорят, и диалог играет чуть ли не такую же роль, как у Шолом-Алейхема. Главный герой повествования ПЕнек спрашивает Янкла: - А ты, Янкл, знаешь про инквизицию? - А что? Пенек: - Да так... Я книжку такую читал... Янкл задумался: Что ж... Он, по-видимому, стеснялся, что ничего не знает о вещах, известных Пенеку. - Что ж, недаром говорят: "Мучают меня - чистая инквизиция". Подумав немного, он прибавил: - И про нее можно сказать, про Шейндл важную: "Инквизиция приехала..." Пенек спросил: - А почему? Янкл раздраженно, точно речь идет о его злейшем враге: - Да так... Хуже она самой злобной твари. Баба красивая, привлекательная, а ведь избить ее хочется! В отличие от дореволюционных произведений, где речь персонажей не занимала значительного места, в новых романах и повестях Бергельсона диалог является важнейшим средством художественного изображения. Но диалог остается лаконичным, сжатым, дисциплинированным. Ни гебраистская, ни славистская лексика в языке Давида Бергельсона не кажутся теперь искусственными, чуждыми. В этом смысле он продолжил работу Ицхока-Лейбуша Переца. Еще Перец начал лаконизировать язык, насыщать слово глубоким содержанием. Но у Переца в силу специфичности материала (хасидская романтика) язык был перегружен древнееврейской и арамейской лексикой, стиль насыщен архаическими выражениями, которые должны были воспроизвести колорит прошлого. Бергельсон же избежал языковой архаики Переца и заложил традицию новой еврейской прозы.
=======================================================
"Вести", 27 апреля 1995 года
Иудит Аграчева
ПОСЛЕ ВСЕГО (материал приводится в сокращении)
- Моя фамилия Кантор. Каушанская? Это та фамилия, с которой я просто жила долгие, долгие годы. Мне ее дали в гетто. Зовут меня Перл. Я пыталась назваться в Израиле Пниной. Перевод не прижился. Я решила остаться тем, кем была, - Перл Кантор.
С захода солнца до восхода следователь из НКВД, направив в мое лицо невыносимо яркий свет лампы, задавал один и тот же вопрос: "Почему ты осталась жива? Почему?" Над ответом я думала всю свою жизнь. Мне кажется, что сегодня я решусь рассказать...
На Украине, в Винницкой области, было когда-то маленькое местечко Любар. Почему было? Потому, что от родного Любара осталось только название. И могила в лесочке. Погибший тот мир был еврейским. Настолько еврейским, что мне не хватит русского языка ни для описания быта, ни для рассказа о людях, которые еще были живы, когда я росла. Один мой дед - Довид-бондарь. Что можно о нем сказать? Он был очень хорошим евреем. Другой дед - Шолем-шойхет - был не только очень хорошим евреем, но и служителем еврейского культа. Все евреи Любара жили по заповедям Всевышнего. Шолем служил Всевышнему так же, как все, и еще немножко. Главным его беспокойством была забота о ближних. И все-таки, когда его сын Шлоймке признался, что полюбил Блюмку Мазур, дочку Довида, Шолем очень расстроился. Тогда Шлоймке ушел из дома и женился на Блюмке в Острополе, в целых семи километрах от Любара. Зато потом баба Рохл, жена Шолема, говорила всю свою жизнь, что Блюмка ей больше дочь, чем Шлоймке - сын. А первая внучка была для всех настоящей жемчужиной. Какое же имя могли дать девочке, если не Перл?
За день до погрома бабе Рохл приснился сон. Ей приснилось, что в огороде, за которым она ухаживала, все растоптано и уничтожено. Целым остался один только огурец. Баба Рохл проснулась, взяла меня за руку, отвела в комнату, где не было никого, провела мягкой, теплой ладонью по моим волосам и сказала: "Хоть бы ты, Переле, оказалась тем огурцом!"
В Любаре не было даже гетто. И зачем его создавать на несколько дней? От кого отгораживать евреев, если даже русские забыли, что они русские? Мама увидела через окно страшных мужчин в черных касках, воскликнула: "Переле!", повязала мне на голову платок и без разговоров выпроводила из дома. Я добежала до огорода, присела там и сидела не шевелясь целые сутки. Сначала из дома вывели маму, сестричку и бабушку, потом мимо меня провели папу и дедушку, а потом всех убили...
Из гетто Салхова я бы не побежала самa, не было внутреннего убеждения необходимости. Но мальчик знакоый сказал мне: "Переле, нам надо двигаться в сторону фронта". Я подумала: "Может быть, он и прав". Он потом убежал, чтобы спрятаться на элеваторе. Я поглядела вслед ему, постояла еще и вернулась в гетто, к евреям.
Из Салхова всех погнали в Уланов. Из Уланова трудоспособных забрали в Кордалевку Калининского района, в концентрационный лагерь. Там мы строили аэродром.
Опухшая, вшивая, ночью, повинуясь Бог знает чему, я проползла под проволокой через выгребную яму. И добралась до Хмельника. В ночь перед погромом в Хмельнике мне - не бабе Рохл, а мне! - приснился сон. Мне приснилось, что я поднялась, прошла по переулочку, которого никогда не видела прежде, подошла к забору, отодвинула будто подготовленную для моего побега доску, спустилась в овраг, поднялась по выбитым кем-то ступенькам и вышла на волю.
Я проснулась, вышла из дома, нашла переулочек, забор, овраг и ступеньки. Так я ушла из Хмельника. В Жмеринке, чтобы попасть в еврейское гетто, надо было выдать себя за местную. Добрые люди послали меня в семью Авремеле-кондитера - в мирное время он делал конфеты. Там меня приняли вместо дочери и дали фамилию Каушанская. Из Жмеринки много евреев переехали через какое-то время в Могилев-Подольский, и там нас освободили.
Мы стояли, очень худые, очень больные и совсем лишенные сил. Но когда я сумела понять, что настала свобода, я подпрыгнула. Под потолком я повисла, оглядела моих дорогих, избежавших смерти евреев, никуда больше не полетела, а опустилась на землю и встала плечом к плечу со своим народом...
Уцелевшие стали собираться в дорогу, в те места, откуда их выгнали. Одни люди мне предлагали быть им дочерью, другие - руку и сердце. Как же я могла пообещать стать кому-то верной женой, если я не была уверена, что оставлена в этом мире для человеческой жизни? Я уехала в Черновцы, потому что там обещали меня накормить.
Вот я ем, пью и думаю, но вокруг меня нет людей, которые научили меня есть, пить и думать. Мир, который дал жизнь мне, умер... У самого близкого мне писателя Давида Бергельсона была повесть "Нох алэмэн". Там девушка Мирл, добрая и красивая, видит, как гибнет культура еврейского мира. Но что она может сделать? И с кем ей поделиться не материальной своей бедой? Друг Мирл, поэт, называет себя стражем мертвого города. Он идет по пустынным улицам и встречает одну только женщину. Женщина в черных одеждах прижимает к груди куклу и говорит: "Эта жизнь - представление ряженых". Что с того, что в уцелевших людях духовность била ключом? Для нee в новом, ненастоящем, ряженом мире выхода не было... Вы знаете, что я сделала? Я написала письмо Давиду Бергельсону. Если он существует реально, а не только в моей душе, подумала я, значит, выжил осколок еврейского, настоящего мира. Знаете, что сделал Давид Бергельсон? Он прислал за мной поэтессу Риву Балясную.
В Москве сохранилось тогда только одно еврейское учебное заведение - театральная студия. Руководил ею Соломон Михоэлс, а директором был Моисей Соломонович Беленький. Какими красивыми были наши преподаватели, как рассказывали о театре, литературе, искусстве! Какие великие люди сидели во время показов в первом ряду, смотрели на нас, студентов, и слушали нас. А нам разрешалось бесплатно ходить в Дом писателей на вечера друзей студии во МХАТ, в Малый театр...
Однажды ночью, после спектакля в Камерном театре "Мадам Бовари", мы с Семой - тогда терпеливым и верным другом, а позже единственным и любимым мужем - никак не могли попасть ни на трамвай, ни на автобус, чтобы уехать на Трифоновку в общежитие. Мы ждали трамвай и опаздывали на автобус. Ждали автобус и пропускали трамвай... Меня это развеселило так, что я рассмеялась. И не заметила бы, что случилось. Но Сема, мне заглянув в лицо, зашептал, потеряв от волнения голос: "Переле, ду лахст, ду лахст!.." - "Ты смеешься, Переле!.."
А до этой ночи никто не знал, что это возможно. Меня все боялись и сторонились. Я никому ничего о себе не рассказывала. Когда на меня посмотрела впервые будущая свекровь, она закричала: "Ой, Боже мой! Это же страшная, старая, сердитая гойка!"
Только один-единственный раз я решилась поведать о пережитом. Это случилось в доме у Бергельсонов - Давида и его жены Ципы. Никто меня не перебивал, никто ничего не сказал, когда я остановилась. И, только прощаясь, хозяин дома велел: "Ты должна это написать. Перл". Я села работать. Писать было так же трудно, как жить. Но меня об этом просил мой кумир. Я принесла ему заполненную своим рассказом тетрадь. Давид пробовал править, потом бросил ручку, сказал: "Этого делать нельзя. Напечатаем все, как есть". Он сказал это в самом конце 1948 года...
Бергельсон написал однажды рассказ "Йорцайт-лихт" ("Поминальный свет"). Доктор Сойфер сидит у постели больного, который потерял на войне глаза. Он никогда теперь не увидит ни близких, ни город, ни свет. Но доктор Сойфер на той же войне потерял все, что видел, - родных, город, свет! Только вот такая потеря увечьем не считается. Кто-то остался без мамы и папы - его, сироту, жалеют. Доктор Сойфер лишился всего народа, но о такой потере никто никогда не слышал.
Все снова кончилось. Арестовали еврейских писателей, преподавателей, режиссеров. И расстреляли. Закрыли театральную студию. Мы сдавали дипломный спектакль на чужой сцене. Ни один человек из комиссии не знал идиша. Ни одного еврея не было в зале... Необходимо было уехать из столицы. В Пензе, где жили родители мужа, я пробовала играть в русской драме. Муж шлифовал мне каждый звук в коротеньких репликах. Я повторяла, плохо улавливая смысл фраз. Тем не менее Виктор Розов, заметив меня, предложил в своей пьесе роль секретаря комсомольской организации школы. Как же трудно мне было правильно произносить ничего мне не говорящие предложения на чужом практически языке! Однажды во время гастролей по Украине я встретила Нюсю - девочку, с которой мы прятались во время войны в тайнике. Мы сидели тогда втроем, перепуганные, и еще одна девочка, Мирьям, качаясь, шептала молитвы, а мы ей завидовали, потому что не знали их наизусть. А потом Мирьям тихо-тихо запела "Кинерет шели"...
Нюсю я не узнала. И не припомнила бы того времени вовсе, не запой она, тихо-тихо, как Мирьям когда-то, "Кинерет шели". Муж Нюси работал начальником отдела искусств в Благовещенске. И мы поехали с Семой жить в этот дальневосточный город. Я работала в театре, муж - в областной газете. В Пензу через долгие годы мы вернулись, можно сказать, большими людьми. Нам оказывали разнообразные почести. Только все было не по-настоящему: представление ряженых.
Даже когда горела под ногами земля, я искала евреев, я искала своих - великих, смешных, благородных и хитрых, без которых мне нечем было дышать. Я в самое страшное время не стучалась в чужие двери. Если я евреев не находила, я уходила дальше.
В Пензе община была столь мала, а евреи настолько забыли обычаи, что меня принимали как ребецн. У меня приходили спрашивать, что можно есть, что нельзя, и когда что можно и что нельзя делать.
...Знаете, я сейчас вам скажу, почему я выжила после того, как меня не убили. Я скажу вам, как мне удалось вынести жизнь после смерти местечка. Я думаю только на идише и сны вижу только на идише, я любить научилась и не разучилась... только на идише.
