24 сентября 2008 года в Москве на 91-м году жизни скончалась знаменитая еврейская актриса и педагог Мария Ефимовна Котлярова. По приглашению Соломона Михоэлса она работала в труппе ГОСЕТа и была последней живой памятью этого театра.
23 января 2004 года, Шломо Громан
ПРЕДЛОЖЕНО СОЗДАТЬ МЕЖДУНАРОДНЫЙ АНТИФАШИСТСКИЙ КОМИТЕТ ИМЕНИ C. МИХОЭЛСА
Российские правозащитники и писатели, обеспокоенные распространением в
стране и в мире нацистской идеологии, намереваются создать международный
антифашистский комитет имени Соломона Михоэлса. С таким
предложением выступили
Московское бюро по правам человека (МБПЧ), российская секция Международного общества
по правам человека и Союз писателей России.
Данная идея была озвучена в ходе состоявшейся 22 января в Независимом пресс-центре презентации книги Марии Котляровой – последней из живущих ныне
актеров ГОСЕТа – “Плечо Михоэлса”. В книге, изданной при поддержке МБПЧ, освещена
жизнь актрисы, рассказывается о малоизвестных страницах истории
еврейского театра: попытках возрождения
ГОСЕТа, Камерном еврейском музыкальном театре...
Секретарь Союза писателей Москвы Валентин Оскоцкий, обращаясь к Марии Котляровой, привел слова Евгения Евтушенко из предисловия к книге: “Судьба сотворила Вас для того, чтобы Вы помнили и рассказывали. И этот долг памяти Вы восполнили этой книгой”. Растроганная актриса прочла стихотворение на идиш и отметила, что еврейская культура - это ее “долг жизни”. “Я все отдала этому делу” – добавила Котлярова.
Говоря о ситуации, сложившейся в России, актриса отметила, что она очень напоминает ситуацию, сложившуюся в США в 1943 году с ее изоляционистскими настроениями, которую во время поездки туда делегации
Еврейского антифашистского комитета во главе с Соломоном Михоэлсом главе ГОСЕТа удалось переломить.
Геннадий Костин
"ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ ОТКЛАДЫВАТЬ" (компиляция из статей, опубликованных в 2001-02 гг. на сайтах)
У Марии Ефимовны Котляровой нет никаких званий, кроме одного, данного самой Судьбой - хранительница традиций Еврейского национального театра. Ученица Соломона Михоэлса, она работала в Московском государственном еврейском театре (ГОСЕТ) со студенческих лет до его ликвидации. Сегодня актеров из легендарной труппы Михоэлса почти не осталось, Мария Котлярова - одна из последних, кто играл Шекспира на идише, кто помнит великие спектакли, собиравшие всю еврейскую - и не только - Москву.
Вот эту легенду предстояло записать. Мы сидели в ее аккуратной чистенькой квартире в центре Москвы, перебирали старые газеты, какие-то вырезки, груды полувыцветших фотографий, Мария Ефимовна рассказывала, перескакивая через десятилетия, а я ждал удобного момента, чтобы нажать на кнопку магнитофона. Момент никак не наступал: эта 83-летняя женщина помнила не только "великие спектакли, собиравшие всю Москву", - она помнила все. У нее была феноменальная, зеркальная память, редчайший дар, достающийся, быть может, действительно избранным. Она помнила Время, во всяком случае тот его кусок, который достался ей, в мельчайших подробностях, в лицах, да что там - в выражениях лиц.
Вдруг Мария Ефимовна встала, достала стопку школьных в клеточку тетрадей, исписанных крупным, почти каллиграфическим почерком, и протянула их мне. Это были главы из начатой ею "книги жизни" - детство в местечке на Украине, где жили вместе евреи, русские, украинцы, переезд, вернее, бегство от голода начала 30-х в Москву, экзамены в михоэлсовской студии, сам Михоэлс, его театр, война, эвакуация - через Куйбышев в Ташкент - возвращение в Москву, убийство Михоэлса, гибель театра, аресты и расстрелы неповинных ни в чем людей, цвета еврейской культуры, долгие годы страданий, скитаний, обретения себя...
Странное это было ощущение: я словно проваливался сквозь толщу времени, мелькали годы, десятилетия, лица, судьбы, имена. Я точно блуждал среди остатков затонувшей Атлантиды - полумиф, полуреальность. Потом я всплывал и оказывался лицом к лицу с ее уцелевшими обитателями, прошлое соединялось с настоящим. Но как-то нерешительно, неплотно: чего-то не хватало, каких-то слов.
И вот они были сказаны: "плечо Михоэлса". В начале августа Мария Ефимовна приехала в Самару, несколько дней мы сидели над ее рукописью - все, в принципе, было готово, она "Жигулями" возвращалась в Москву. И тогда Александру Броду, главному редактору самарской газеты "Тарбут" ("Культура") и издателю будущей книги, пришло в голову попросить Евгения Евтушенко написать несколько слов к ней. Они были знакомы с 1998 года, с первого Международного фестиваля искусств им. С.Михоэлса в Москве, проводившегося под эгидой Президента России. Евтушенко написал тогда вот это, быть может, одно из лучших его стихотворений - "Шекспир о Михоэлсе", помеченное датой - "4-5 января 1998 г.", впервые оно было опубликовано в "Тарбуте".
ШЕКСПИР О МИХОЭЛСЕ
Какая разница вам - кем был я, Шекспир - мужчина, женщина, актеришка, вельможа. Не королевская, не сталинская ложа - галерка равных для меня - весь мир. Я - англичанин? Что-то непохоже. Истлела моя аглицкая кожа. Я всеми стал. Я стал древней, моложе. Я - каждое лицо, личина, рожа. Я - русский Гамлет. Я - еврейский Лир. Меня играли разные актеры и допускали фальшь или повторы, скользя, как по паркету полотеры, по тексту окровавленному пьес. Но были и актеры, что матеры. Кровь убиенных шла у них сквозь поры, так, что рыдали даже билетеры, и был актер особенный, который Шекспира не играл - им жил, как Торой, жил по Шекспиру волею небес! Шишкаст был его лоб, почти мозолист, Гамлето-Лир по имени Михоэлс, он Гамлета, к несчастью, не сыграл. Но лишь мои глаза в него всмотрелись, я вздрогнул от предчувствий - даже "Фрэйлэхс" вокруг него перерастал в хорал! Он лысенький был, с реденьким начесом, с приплюснутым, почти боксерским носом, но красотою гения красив. Край сцены стал смертельнейшим откосом, и с гамлетовским внутренним вопросом он сам шагнул навстречу тем колесам. Эпоха грузным грязным труповозом его не пожалела, раздавив. Любой палач с душой, как преисподня, есть извращенье замысла господня. В России, где тиран сменял тирана, огромной сценой стала вся земля шекспировско-российского театра, но Пушкин - вот ее Шекспир, не я. Не ведала она, кого теряла, и в стены радиатором втирала, а после слезы шапкою стирала, аж скулы протирая до костья. В России все актеры - крепостные, да и сама она - Шекспироссия, - актриса крепостная в железах. Она - то в роли матери, то мачехи. В глазах скорбящих у нее не мальчики, а гении кровавые в глазах. Зачем я стал Шекспир? Зачем все в мире видно мне сквозь гробы, сквозь лбы, сквозь рябь газет? А власти кто? Те, за кого нам стыдно. Тех, перед кем нам стыдно, с нами нет. Себе быть на уме - трусливая тюрьма. Дай Бог нам смелости, чтобы сойти с ума! Прости, Михоэлс! От чужого пира осталось лишь похмелье... Пусто, сиро. Я ухожу... Михоэлс, там, вне мира, найти мне чистый угол помоги. Я слишком стар. Я сломан, как рапира. Но в новом веке нового Шекспира я слышу командорские шаги!
4-5 января 1998
Евтушенко был знаком с Марией Ефимовной: А.Брод приводил его к ней в гости, они пили чай, Мария Ефимовна рассказывала об убитых Сталиным Михоэлсе, Зускине, о загубленном театре.
Словом, Брод позвонил Евтушенко и объяснил в чем дело. "Хорошо, - ответил Евгений Александрович, - я пришлю завтра факс". На другой день пришел факс с коротеньким вступлением Евтушенко, там были воспоминания о той встрече с Марией Ефимовной у нее дома, ее рассказе о Михоэлсе и эти вот слова: "Плечо Михоэлса многого стоит".
В далеком 1935 году в Центральном Доме искусств был вечер-концерт тогдашних театральных звезд - Поназян, Тарасова, Мейерхольд, Михоэлс... Каким-то чудом, вспоминает Мария Ефимовна, они, студенты, прорвались в переполненный зал. И вдруг к ней подбегает секретарша Михоэлса: "Иди скорее за кулисы, Соломон Михайлович ждет". Ничего не понимая, напуганная трагическим шепотом секретарши, ее встревоженным видом, гулом устраивающегося в ожидании зала, она бросилась за кулисы. Там вышагивал одетый в концертный костюм Михоэлс и повторял монолог Лира, который играл десятки раз. Увидев ее, он поманил ее пальцем и сказал: "Когда я нагнусь, ты подпрыгнешь". Она по-прежнему ничего не понимала, но подпрыгнула, как он велел. Михоэлс перебросил ее через плечо и вышел на сцену. Только тут она догадалась, что изображает мертвую Корделию. Он опустил ее на пол и начал свой знаменитый монолог. Она лежала, боясь лишний раз вздохнуть. Когда он закончил, минуты две стояла мертвая тишина. А потом обрушился такой шквал аплодисментов, который ей не приходилось слышать. Тогда только она поняла, что это такое: быть рядом с великим актером.
Вот это "плечо Михоэлса" имел в виду Евтушенко в своем факсе. Но он говорил не только о ней, он имел в виду весь театр, всю еврейскую культуру: Михоэлс, как легендарный атлант, подпирал ее своим плечом.
Большие поэты видят время не так, как мы. Они его чувствуют. Оно проникает в них, смешивается с их кровью, пульсирует в ней горячими, обжигающими струями. Оно выплескивается из них словами, которые нам никогда не придумать.
Она впервые увидела Михоэлса в 1934-м, ей только исполнилось шестнадцать - здесь, в Москве, подошла ее очередь на экзаменах в театральную студию. Кажется, это случилось на четвертый или пятый день - столько собралось желающих.
В приемной комиссии кого-то ждали. Внезапно дверь распахнулась, и очень быстро прошел человек необыкновенной наружности, с огромным сократовским лбом, в нем чувствовалась необычайная сила.
Это был Михоэлс. Рядом, по левую руку от него, сидела высокая, элегантная женщина, к которой он то и дело обращался. Женщина будто сошла с обложки журнала, таких она никогда не видела. Это была Александра Евгеньевна Азарх-Грановская, ее будущая педагог.
Годы, когда их много, стирают разницу в возрасте. Позже Александра Евгеньевна многое рассказала ей.
Они жили в Витебске, ее отец Вениамин Идельсон был главным врачом детской больницы, единственной в этом городе в начале века. Однажды в летнюю ночь - Шурочке шел тогда 14-й год - кто-то тревожно постучал в их парадную дверь, такое часто случалось в доме доктора. На пороге стоял высокий худой юноша с пышной шевелюрой. На вопрос, что случилось, он, сдерживая слезы, сказал: "Мой отец умирает, спасите его, доктор".
Они поспешили на другой конец города. Такие домишки и их обитатели были хорошо знакомы доктору Идельсону, но этот юноша отличался от других бедняков своей внешностью. "Юноша смотрится, как дорогой бриллиант на натруженной ладони", - вернувшись, сказал он дочери и велел ей отнести больному чашку бульона. Когда доктор снова навестил его, он застал юношу на крыше, на которую выходили окошки дома. "Наверное, занимается голубями", - подумал доктор. Он встал на стул, переступая подоконник и остолбенел. Он увидел несколько изумительных картин, нарисованных прямо на крыше. Юношу звали Марк Шагал, их дружба продолжалась всю жизнь.
Позже, когда Шурочка выросла и стала женой Алексея Грановского, организатора и руководителя первой Еврейской театральной студии, Шагал помогал ему в спектакле "Поздравляем" по Шолом-Алейхему. Он делал грим Михоэлсу, игравшему главную роль - реб Алтера. Разрисовывая лицо Соломона Михайловича, он пристально поглядывал на него и сказал свою знаменитую фразу: "Мне мешает ваш левый глаз". На премьере, имевшей огромный успех, Шагал до самого выхода Михоэлса стоял рядом с ним с кистью и красками и рисовал на кепке реб Алтера мошек и букашек.
Судьба словно нарочно свела вместе этих людей. Они жили совсем другой жизнью, о которой Мария Ефимовна даже не подозревала. Однажды, много лет спустя, Александра Вениаминовна, улыбаясь, вспоминала, как за ней ухаживал Маяковский. Она была уже замужем за Грановским, они часто собирались на квартире у адвоката Ротнера, много спорили, шумели, веселились. Маяковский страстно добивался свидания с ней где-нибудь в другом месте. Как-то он позвонил в очередной раз. Азорх взяла трубку и узнав его, изменив голос, ответила: "Ее нет дома". В ответ в трубке прозвучал его зычный бас: "Александра! В следующий раз вы будете разговаривать с моим памятником".
Известно, что А.Грановский, остановившийся после европейских гастролей своего театра в Берлине, умер в одиночестве в Париже. За его гробом шли два человека: муниципальный чиновник и М.Шагал. В Москве его постановки были изъяты из репертуара ГОСЕТа, память о нем и его семье старательно забывались. Едва ли не единственным человеком, всегда подчеркивающим его заслуги, был Михоэлс, к которому перешло руководство ГОСЕТом. Он все время подставлял свое плечо Грановскому в его заранее обреченном споре с властями. Еще во время гастролей театра в Европе он писал, что Грановского запугивают, он боится вернуться в Союз, из него сознательно делают невозвращенца. "А этот человек нужен театру, без него долго придется "щупать стенку". И потом, когда его пророчество сбылось, Михоэлс не менял свое мнение. "Грановский создал ГОСЕТ... благодаря ему театр приобрел свой стиль, свое лицо, собственный язык", - писал он. Эти слова многим не нравились в то время.
Только потом она поняла, что эти люди не просто сместили ее жизнь - они перенесли ее в другую плоскость, в новое измерение. Они снова научили ее ходить, говорить, чувствовать. ГОСЕТ сделался ее миром, ее новой жизнью.
И Михоэлс был первым и главным, кто ушел из этой жизни. Ведь жизнь человека - это не только его собственная жизнь, но и жизнь тех, кто вошел в нее и сделал ее другой.
Конечно, она понимала, что Михоэлс - великий, когда видела его Тевье-молочника или Короля Лира, или последний его шедевр - "Фрэйлэхс". Но на сцене она никогда не могла ощутить на себе магию его гения: к тому времени, когда она окончила студию, он уже почти не играл, целиком уйдя в режиссуру. Был только один случай, когда она оказалась на сцене рядом с ним.
В 1935 году, в Доме работников искусств, должны были выступать тогдашние театральные звезды - Папазян, Тарасова, Мейерхольд... Каким-то чудом они, студенты, прорвались в переполненный зал. И вдруг к ней подбегает секретарша Михоэлса и велит скорее бежать за кулисы. Там нервно вышагивал, одетый в концертный костюм, Соломон Михайлович и повторял монолог Лира, который играл сотни раз. Увидев Котлярову, он поманил ее пальцем и сказал: "Когда я нагнусь - ты подпрыгнешь". Она ничего не понимала, но подпрыгнула, как он велел. Михоэлс перебросил ее через плечо и вышел на сцену. Только тут она догадалась, что изображает мертвую Корделию, он опустил ее на сцену и начал свой знаменитый монолог. Она лежала, боясь лишний раз вздохнуть. Когда он закончил, минуты две стояла мертвая тишина. А потом обрушился такой шквал аплодисментов, который ей не приходилось слышать. Вот тогда она поняла, что это такое быть рядом с великим актером.
...Его уже ждала внизу машина, чтобы ехать на вокзал, а оттуда - в Минск. А он у себя в кабинете набирал телефон председателя райисполкома - уладить ее квартирные дела. Председатель не отвечал. Он вздохнул, взял листок бумаги и начал писать письмо. "Зачем такая спешка? - спросила Мария Ефимовна. - Можно потом..." Тогда Михоэлс сказал: "Есть вещи, которые нельзя откладывать". Она запомнила эту фразу. Письмо помогло, но Соломон Михайлович никогда не узнал об этом. Из Минска он не вернулся.
Эта смерть ошеломила ее. Они все думали тогда, что это несчастье: сшиб, раздавил грузовик. Боже, неужели они и в самом деле были такими наивными? Следом за Михоэлсом ушел Зускин, Зуска, как звал его Михоэлс. Его друг и великий партнер по сцене. И снова они ничего не поняли тогда.
...Им предстояли гастроли в Ленинграде, где их всегда принимали восторженно. После убийства Михоэлса и тьмы, плотно накрывшей ГОСЕТ, это было знамением Божьем. Если не спасением, то хотя бы надеждой на него. И вдруг Зускин заявил, что он болен и не поедет в Ленинград. Так "по секрету" сказала ей Эда Берковская, его жена, балерина и актриса их театра, с которой они были дружны.
Она была ошарашена - ведь после Михоэлса Зускин возглавлял театр. Вечером она пошла навестить Вениамина Львовича. Она застала его лежащим на диване в брюках и рубашке, как будто он только прилег, но больным он не выглядел. На столе лежал пригласительный билет в Дом актера. Кто-то прочитал вслух: "Интересная программа: 1. "Песня о Сталине". 2. "Зачем тебя я, милый мой, узнала?" Но Зускин даже не улыбнулся.
И снова они ничего не поняли. Никому, даже самым умным и проницательным из них, не пришло в голову, что с Зускина взяли расписку о невыезде, и он не имел права сказать об этом даже самому близкому человеку - жене.
Его забрали ночью, прямо из больницы, завернули спящего в одеяло и увезли на Лубянку. Это был конец.
И это был конец ее прежней жизни. В театре работала ликвидационная комиссия: с каждым беседовали, выдавали на руки трудовую книжку и зарплату, которую они не получали больше года. Иногда, для проформы, интересовались вопросом трудоустройства. Ей предлоожили руководить самодеятельностью где-то в Татарстане. Она осмелилась сказать, что самодеятельностью могла бы руководить и в Москве. Они промолчали.
У комиссии оставалась одна забота: обширная, уникальная театральная библиотека. Куда ее деть? На помощь пришел опыт нацистов. Во дворе театра разожгли костер из книг еврейских классиков, совеских поэтов, прозаиков, драматургов. В огонь летело все, жгли несколько дней. Никто из жильцов не выходил во вдор, молча смотрели из окон.
Мария Ефимовна узнала об этом случайно: пришла к Зяме Каминскому, который жил в этом доме. Каминский был страстным книголюбом, он сказал, что вечером "инквизаторы" заливают костер из шлангов и уходят домой, а утром все начинают сначала. Ночью можно кое-что подобрать, он уже пробовал, и предложил ей пойти вместе. Когда стемнело и двор опустел, они стали копаться в едва тлевшем костре. Тогда она вспомнила ту последнюю фразу Михоэлса: "Есть вещи, которые нельзя откладывать".
У нее до сих пор хранятся эти пострадавшие книги: Н.Ойслендер "Еврейский театр 1887-1917 гг.", "Мальчик Мотл" Шолом-Алейхема, "Еврейские народные песни". И, наконец, Лермонтов, переведенный на идиш А.Кушнировым и А.Гурштейном - "Ветка Палестины", "Еврейские мелодии", "Баллада" и самое главное - пьеса "Испанцы", которая была переведена на идиш специально для ГОСЕТа, она играла в ней Ноэми.
Все это давно бы надо отдать музею, но она никак не может пересилить себя: эти книги напоминают ей о Михоэлсе, он листал их.
В те черные дни она много думала о нем и потом, конечно, тоже. Ее часто спрашивают, каким был Михоэлс. Иногда она отвечает, что он был великим человеком, но не знал об этом. Или же не обращал на это внимание. Есть люди, которым это безразлично, потому что они не могут быть другими - не великими.
Однажды - она уже не помнит, по какому поводу - Михоэлс сказал им: "Что вы будете делать без меня?" После его гибели Мария Ефимовна часто вспоминала эти слова. Какое-то время она ничего не делала, не могла. Потом окончила курсы кройки и шитья, работала в артели инвалидов, делала модные в то время кожаные цветы - как-то надо было жить. В 1962 году небольшую группу бывших актеров ГОСЕТа прикрепили к Москонцерту, дали имя - Еврейский драматический ансамбль.
Они зарабатывали концертными номерами. В 1967-м, "оттепельном", году им выделили ставки, получилось что-то похожее на труппу.
Случались свои праздники. В 1974 году Берман поставил первый в России мюзикл - "Заколдованный портной". Они с увлечением пели и танцевали, как когда-то у Михоэлса. В спектакле Я.Губенко "Дамский портной" о трагедии киевских евреев, о Бабьем Яре она сыграла свою любимую роль - Соню.
Наконец в 1977 году Ю. Шерлинг пригласил ее в свой КЕМТ - Камерный еврейский музыкальный театр. Это была последняя попытка возродить национальный театр. Она много думала тогда об этом. "Есть вещи, которые нельзя откладывать".
В труппе Шерлинга никто не говорил на идише - она стала учить их. Никто не знал еврейские песни - она восстанавливала их по памяти. Никто не помнил танцев - она показывала. Так они поставили первую оперу-мистерию "Черная уздечка для белой кобылицы", имевшую колоссальный успех.
Но в 1982 году умер ее постоянный партнер Зиновий Каминский, тот самый, с которым они вытаскивали книги из костра во дворе ГОСЕТа. Без него она не хотела играть и стала заниматься с учениками.
Театр Шерлинга много гастролировал, она дважды была в Самаре, - старые театралы еще помнят их спектакли, - ездила в Европу, Америку. Но театр Шерлинга кончился - молодые актеры не знали идиш, зрители тоже, без собственного языка театр оказался немым, Шерлинг ушел в бизнес, труппа распалась...
Котлярова держалась: ставила еврейские танцы в русских театрах, писала статьи, дублировала "чужие" роли в кино (мать в знаменитом "Комиссаре" Аскольдова), выступала с собственными композициями в концертах, на последнем фестивале им. Михоэлса показала свой моноспектакль, в позапрошлом году приезжала на спектакль "Король и Шут" по пьесе А.Борщаговского, где О.Свиридов и А.Бердников играли Михоэлса и Зускина, рассказывала о них зрителям.
Однажды ее пригласили в Ленком к Марку Захарову консультировать "Поминальную молитву". Ей всегда нравился Е.Леонов, может быть потому, что был похож чем-то на Михоэлса - такой же открытый, естественный. Он не играл, не вживался в образ, он жил на сцене. Ей было интересно, как он сыграет Тевье-молочника, которого играл когда-то Михоэлс.
Когда прошли первые репетиции, ей предложили поставить еврейские танцы на свадьбе Цейтл и Мотла. Она сказала Леонову, что хочет занять его в танцах. Евгений Павлович задумался и после паузы ответил: "Я бы с удовольствием, Мария Ефимовна, но это (он показал на сердце) не позволяет".
Она сказала, что Тевье начнет очень медленно, потом вступят другие, она даст такие движения, которые можно будет исполнять без усилий.
Так все и вышло. Евгений Павлович входил в танец так красиво, так плавно, что все улыбались, и он сам в том числе. Танцевали все: и главные герои, и массовка - приглашенные на свадьбу гости.
Но потом в репетициях наступил долгий перерыв. Захаров все переменил, спектакль был решен по-другому. Еврейский танец заменили стилизованным, и никто из действующих лиц в нем уже не участвовал. Вышло красиво и смотрелось очень хорошо, ей нравилось. Но все же было жалко, что зрители не увидели, как танцует Тевье-Леонов. Марии Ефимовне он напоминал Михоэлса.
Но, может, ей это только казалось. Время необратимо, и люди, сменяющие в нем друг друга, тоже не повторяются. Прошлое не может заменить сегодняшний день. Но ведь и следующий день не способен вытеснить прошлое.
Бог дал ей редкий дар - не меркнущую с годами память. Она до сих пор видит местечко своего детства, точно это было вчера. Говорят, когда-то здесь проезжала Екатерина II, и местечко назвали Екатеринополь. В нем жили евреи и говорили только на идиш. Она помнит, как просыпалась по утрам под звуки клезмерского оркестра, это провожали гостей со свадьбы. На их улице стояли три синагоги. Еще в местечке была церковь, куда ходили местные жители-украинцы и жители окрестных сел.
В 1958 году Котлярова, единственный раз за все это время, навестила местечко. Синагог уже не было, и церковь она тоже не нашла. Здесь остались всего десять евреев, и уже никто не говорил на идише.
Она понимала, что та жизнь кончилась и никогда не повторится. И другая ее жизнь, ГОСЕТ, тоже кончилась и тоже никогда не вернется. Но ведь они были, обе эти жизни. И местечко, и студия, и Михоэлс. И все, что случилось после.
Никто не знает, как будут жить евреи дальше. Но они должны помнить, как жили. Пока она помнит, должны помнить и они.
...Она закрыла последнюю страницу своей рукописи, уложила в сумку кипу фотографий - они сканированы в компьютере. Мы прощаемся, через час она уедет. Я думаю о том, что в компьютере теперь сканирована ее жизнь - оказывается, это так просто. И так трудно - отдать эту жизнь на суд другим. Театр Михоэлса до сих пор приковывает к себе внимание, он упорно не желает стать только прошлым.
Журналисты "Тарбута" попросили высказаться по этому поводу двух людей: министра культуры России Михаила Швыдкого и депутата Госдумы от Самары Владимира Мокрого.
"Когда мы смотрим спектакли по сюжетам, по пьесам Шекспира, Островского, Чехова или Брехта, - сказал В.Мокрый, - мы не задумываемся, к какой национальности принадлежит их автор. Нас увлекает сам сюжет, идея спектакля, игра актеров, а уж потом мы думаем об их авторе - кто он? Если, конечно, это настоящее искусство.
Так и театр Михоэлса. И сам он. Мы можем сегодня говорить о том, что они были явлениями мирового масштаба и по одному этому не поддаются забвению".
"ГОСЕТ, - сказал М.Швыдкой, - принадлежит к числу самых увлекательных, но и самых трагических легенд советского театра. Идишская культура рвалась навстречу своей публике. Это была, прежде всего, публика, завороженная новыми возможностями... публика, которая хотела осознать свое прошлое и в известной степени проститься с ним.
Трагедия еврейского театра связана с трагедией евреев в советской России. Она была трагедией евреев-артистов и трагедией евреев-зрителей. Это трагедия угасания целой культуры. Я думаю, что культура идиш умирает, и к этому надо относиться спокойно. Это воспоминание о том, чего уже никогда не будет. Но ГОСЕТ - это единственный театр в России, это русский еврейский театр. Не американский, не немецкий - русский. И он принадлежит русской культуре в такой же степени, как и уходящий идишский".
Вероятно, все это так и есть. Бег времени неумолим. Но есть вещи, не подвластные и ему. Которые он не может унести с собой как песчинку. Плечо Михоэлса.
