Последние поэты еврейские...
Кому прочтут они
Стихи свои на идиш?
Старики отошли к предкам,
Оглохли,
Отвыкли.
Молодежь не понимает.
В городишках
Собаки передохли.
Местечковые воробьи
В последнем колене
Изведены химией.
Ни школ, ни учеников.
Только кое-какие слова
Забрели попутно в белорусскую речь.
Мне смутно припоминается,
Наплывно видится,
Как на предвоенную мостовую
Летели из окон
Книжки с непонятными буквами,
Словно по снегу
Прошлось
Множество лапок птичьих.
Закрывалась школа
С целью
То ли единоязычия,
То ли взаимопонимания.
Хотя до той поры
Веками
Янка и Янкель,
Зося и Зелда
Друг дружку вполне понимали,
Даром что огольцы.
Дразнили магазинщика:
— У вас продаются
Свиные подковки?.. —
Летели книги
Грустнокрылыми пигалицами...
Смотрю
На книги белорусские
И вспоминаю
Унылокрылых одиноких
Изгнанниц.
1989
Авторизованный перевод с белорусского Н. Кислика
==========================================
Александр Петров
ПОЭЗИЯ НА ИДИШ
Алфавит пустыни! Музыка муз германских! Читаю тебя в переводе. Читаю
по-русски.
Козел отпущения! Недруг Рима!
Соль из Красного моря и йод балтийского ветра
ты сеешь в золотой
земле православия. А в передышке
от погромов до чисток ты рушишь престолы,
казнишь царей. Тщетно. Мечены кровью,
стены ждут и твоих рыданий.
Свинцовые рудники
пронзают твой мозг. Поэзия на листах,
вырванных из гроссбухов,
выхаркана
в подвальных читальнях Лубянки.
Изваяна в чистом сибирском
воздухе.
Принимаю тебя из ладоней московской книги.
И прежде чем их сложить для молитвы,
вижу
завершение тайной беседы. На правом
виске — песок.
На левом —
Пушкин, упавший в снег.
УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ
Перец Маркиш в шеренге выведен на расстрел.
Бабье лето в Сибири. Год — пятьдесят второй.
Двенадцатое августа. Ранний рассвет расстилает
в небе красные ткани. Контрреволюция ночи
обречена на гибель.
Перец Маркиш в шеренге выведен на расстрел.
С ним рядом — поэты. Критики. Романисты.
Еврейская антология ждет, чтобы солнце в небе
вспыхнуло. Все готово: пули, лопаты, ветер
и клещи, чтобы выдернуть зубы.
Перец Маркиш в шеренге выведен на расстрел.
Попугай в личине пророка вскрывает конверт. Он держит
в клюве свинцовый ключ от песни незамкнутой жизни.
Почки набухли на проволоке. Сцена — оранжерея,
кровь — это только грим.
Перец Маркиш в шеренге выведен на расстрел.
Ему видятся ясли, ослица, стойло.
На руках вечноокой еврейки,
жены сапожника, плотника или портного,
младенец льнет к набухшему рогу соска.
Перец Маркиш в солнечном свете выведен на расстрел.
Север пред ним растворен на восток и на запад.
Путь открыт. Широкий путь по пустыне. Ведущий
в Москву. И дальше. На юг.
Перевод с сербохорватского Георгия Бена
============================
Лев Озеров
ГОФШТЕЙН
В этом доме было столько разных —
Белых, синих, желтых, красных —
Часов всех марок и систем,
Что ни одно мгновение не обходилось
Без звуков: кузнечики, сверчки, кукушки,
Дрозды, овсянки, зяблики —
Все услаждало слух,
О времени напоминая.
Дом был заполнен звуками.
Время здесь перетекало в вечность —
С охотой,
И с неохотою — обратно:
Из вечности
В страну времени.
Поэт слушает время и вечность,
И это держит его в напряжении.
Мой друг арсеналец Глазов
Знакомит меня со своим земляком
Поэтом Давидом Гофштейном,
Чью квартиру с часами я описал.
Он читает нам новое стихотворение,
Сотканное из хлопьев снега,
Из жалости к людям,
Из жестокой бессонницы нашего века,
Который не приспособлен
Ни для обезьяны,
Ни для человека.
— Дед ваш, отец ваш меня поймут,
По крайней мере выслушают.
А вам уже не до меня,
Не до моих стихов, написанных на идиш.
Не спрашивайте почему.
Но когда из города выйдешь
В лесную смолистую полутьму,
Чувствуешь, что ты счастлив,
Ты поэт, тебе дано выразить
Свой восторг перед лесом,
И выразить только на идиш
Я знаю другие наречья,
Но радость и боль свою
Могу выразить только на идиш...
Известно — у нас чудаками
Самых разумных и честных зовут.
Он пошел купить молоток —
Купил шляпу,
Пошел купить шляпу —
Купил груши,
Пошел покупать груши —
Купил фисгармонию,
Которую три дюжих молодца
Втащили в квартиру
И прислонили к стене, как орган.
Ждет трамвая — трамвай подходит,
Снимает калоши — входит в вагон,
А сияющее изделие «Красного богатыря»
Остается на мостовой.
Безумие — быть поэтом,
Да к тому же поэтом
Не самого счастливого народа на земле.
Рукопись ждет на столе.
Для кого же писать, если нет школ?
Но не писать он не может.
Беда требует выхода —
Хотя бы в слове.
Речь и ее родная дочь —
Поэзия — возникают то тут, то там.
Что, голубчик, скажу я вам?
Не уверен, что будут вас благодарить
За ваши стихи.
Наследуйте Пушкина с Тютчевым,
Баратынского с Блоком.
Нет занятия лучшего,
Но оно может выйти вам боком.
Считайте меня плохим пророком,
Но ни одно доброе дело
Не остается без наказания.
У него было сердце поэта —
Пылкое, чуткое сердце.
Когда родилась моя дочь Елена,
Он принес в наш дом
Золотистую халу
Для недоедающей молодой матери.
Ах, знали б вы, что значит хала,
Когда голодно.
Ах, знали б вы, что такое хала,
Когда холодно.
Хала — это много,
Хала — это мало.
Хала — это золотистая корка,
Это выплеск восторга,
Когда ее дарит из рук в руки
Друг.
Он передал Маргарите записку,
В которой нежно прощался.
Предчувствия сделали его мягким,
Размытым, как сумерки.
Тишайший из всех, кого я знал,
Не из трусости тишайший —
Из бесстрашия тишайший.
Я встретил его пожилым.
Не старость — усталость.
Мне захотелось увидеть его начало,
И я поехал в его Коростышев.
Плыл по Тетереву, окруженный
Соснами и камнями,
Небом над головой
И небом в реке.
Он прав, сказав:
«Как сладостно-печально
Человеком быть!».
Сказал, не уточняя
Степень сладости и степень печали.
Трудно порадовать сердце свое,
Тем более сердце другого.
Он — порадовал,
Землю назвав круглым домом.
Но дом разрушен — с фисгармонией,
С часами, с томами Гете,
Со старинным Пятикнижием.
О время! О пространство! О число!
Сказал он с горсткой пепла на ладони,
И сам стал горсткой пепла на ладони века.
Прах его смешан с прахом других,
Погибших в августе пятьдесят второго.
Могила его неизвестна.
Когда называют погибших,
Называют имя поэта Гофштейна,
Давида Наумовича,
И слушатели, читающие на идиш,
Встают, опустив голову.
КВИТКО
Он понимал язык детей,
Листвы и птиц, воды и ветра.
Став мудрецом, ребенком оставался.
Но в годы тирании
Мудрость не спасает мудреца,
А ребенка — детство.
Приходят, как всегда с опозданием,
Другие годы,
И мудрость возвращают мудрецу,
И становится нынешним
То, что было давно.
Малярное дело — чудесное дело,
Земное дело, небесное дело.
Между землей и небом
В люльке виси голубой,
Кистью умело тряси
И песню пой
Без конца и начала,
Лишь бы душа не молчала.
Он полюбил свое ремесло —
Воздух, свобода, светло.
Песенки начал складывать и сказывать
Много раньше,
Чем научился читать и писать.
«Лидэлэх» — книга его начала.
Она ручьем журчала,
Птицею пела,
Под облаками витала,
Выше облаков летела.
Он разговаривал с возницей,
И его лошадью,
И сеном, которое лошадь жевала.
С кузнецом беседовал он,
И его молотом, и его поковкой,
Пылающей между молотом и наковальней.
Он беседовал с селами Бембой и Дрембой,
И дорогой, ведущей к селу от села,
И с детьми этих сел,
С их отцами и дедами,
Матерями и бабушками.
Он их понимал, они его понимали.
Это было вначале.
А потом...
Он слушал сердце — свое и чужое,
И чужое не было вовсе чужим.
Он не прислушивался к шагам,
Жестким шагам по каменной лестнице,
Когда «черный ворон» стоял у ворот.
Идут. Неужели?..
Это ошибка.
Но от ареста, увы, не спасает
Уверенность в невиновности,
И чистота помыслов и поступков
Не аргумент в эпоху бесправья.
Простодушие заодно с мудростью
Не убедительны ни для следователя,
Ни для палача.
Мы сидели на юбилее
В Дубовом зале.
Люстры сияли,
Ораторы сулили нам чудеса.
Были слова, были и словеса,
Над которыми невидимые птицы смерти,
Птицы смерти витали.
Банальный образ, но иначе не скажешь.
Говорят, однотомник уже задержан,
По-газетному — конфискован.
Коллеги, пишущие на идиш,
Уже в тюрьме.
Может быть, перед самой смертью,
В которую сам человек не верит,
Не верит в силу того, что живет,
Даже если он знает наверняка,
Что смерть близка,
Может быть, перед самой смертью
Он себя почувствовал снова
Юношей, висящим в люльке
Между землей и небом?
Расчудесное ремесло —
Воздух, свобода, светло...
Берта Самойловна! Я молчу.
Сколько мы с вами о нем говорили,
О Льве Моисеевиче, и все же
Наговориться никак не могли.
Потому что человек неисчерпаем,
Особенно тот, чью жизнь оборвали.
Вот и вас уже нет,
Гневной вдовы,
Никому никогда не прощавшей
Гибели чистого человека,
Человека, сумевшего, став мудрецом,
Ребенком остаться.
В одиночестве думаю я о Квитко.
И пишу о нем,
Чтобы тот, кто не знает, — знал.
МАРКИШ
Увидав его,
Вы могли бы сказать,
Что видели Байрона:
Честь, достоинство, стать,
Печальная красота.
Он поднимал голову
И, опустив веки,
Читал, словно пел.
У него был свой Чайльд-Гарольд,
Свой Дон-Жуан,
Свой Беган.
Он писал поэмы,
Подчас огромные,
И у него не было грехов,
Кроме одного —
Он писал на идиш.
Но он мог выражать себя
Только на идиш.
И только за это он был посажен в тюрьму,
И только за это он был расстрелян.
Все это знали,
Но об этом было не принято
Говорить вслух
И писать черным по белому.
Говорили и писали: умер.
Просто умер.
Понимаете — просто умер.
Зачем волновать народ?
Есть Волынь на земле.
На Волыни — Полонное.
Это детство его,
Это дед Шимшон-Бер,
Это хедер, а дальше —
Хорист, репетитор, поденщик,
Рабочий на виноградниках,
Рядовой солдат и конторщик,
Но он не любит цифры,
А любит безмерность,
На обороте банковских счетов
Появляются стихотворные строки.
Отсутствующим взглядом
Этот мечтатель
Впивался не в лица просителей,
А в Галактику.
Много поздней — в беглой беседе:
— Вы держите крепко былинку в руке,
А я держу землю,
Держу шар земной.
Грандиозное я приемлю,
Впрочем, и ваша былинка со мной.
Мы долго не виделись.
Я увидел его на портрете кисти Лабаса.
— Это он, он,
Это Маркиш, он ждет рокового часа,
Хотя долгожительствовать рожден.
На ярой его заревой красоте —
Отсвет заката.
Яркость истаивает в глухой темноте,
Откуда никто не знает возврата.
Вдова наводила справки о муже,
О его архиве, забранном при аресте.
Вдова прошла по длинным коридорам
Седьмого этажа,
Тем коридорам, по которым
Давно прошла ее душа.
Ей доставалось прежде:
Приемная, окошко, передачи.
А здесь теперь она по приглашенью.
Генерал Борисоглебский
Галантно говорит ей:
— Вы догадываетесь, зачем я побеспокоил вас?
— Нет. Слушаю.
— Могу вам сообщить,
Что муж ваш реабилитирован.
— Где он?
Фраза была приготовлена и обкатана:
— Он расстрелян врагами народа.
Генерал предложил вдове Маркиша
Заготовленный стакан воды.
— Хочу прочитать его дело.
— Но ведь вы не юрист.
— Где могила мужа?
— Нет у него могилы...
Прошло еще время,
И вот телефонный звонок:
— За нами должок,
Говорят из КГБ,
Из финансового отдела.
— Какой должок?
Вы вернули мне деньги,
Которые я передавала мужу,
Но которые он не получил.
Пауза. Вдох. Выдох.
— Вам причитается за зубы.
— Какие зубы?
— За золотые коронки.
Не своим голосом
Вдова закричала.
Выбежали люди в коридор
И подхватили ее,
Упавшую к ним на руки.
Белизна и безмолвие обморока.
А телефонная трубка
На витом проводе,
Шаря по стене,
Раскачивалась как маятник,
Отсчитывая наше гиблое время.
