Галкин Самуил Залманович [23.11(5.12).1897, Рогачёв, Белоруссия — 21.9.1960, Москва], еврейский поэт и драматург. Рос в хасидской семье. На формирование Галкина как поэта повлияло его юношеское увлечение произведениями Й.Галеви и Ибн-Гвироля. В юности писал на иврите. До 1924 г. не оставлял мысли поселиться в Эрец-Исраэль, как явствует из написанной им тогда "Шир hа-халуца" ("Песня халуцки", опубликована в Израиле после смерти поэта). Стихи на идише С.Галкин печатал с 1920 г. В первых сборниках "Лидэр" ("Стихи", 1922) и "Вэй ун мут" («Боль и мужество», 1929), в которые вошел ряд впечатляющих стихотворений об отходе еврейских масс от старого жизненного уклада и их участии в строительстве социализма, звучат нотки скептицизма и ностальгии, встречаются библейские образы и символы. Это дало повод некоторым критикам обвинить поэта в национализме. В дальнейшем Галкин обращается к актуальной советской тематике («За новый фундамент», 1932, «Стихи», 1939, «Дерево жизни», 1948), декларирует веру в торжество коммунистических идей и интернационального гуманизма. В сборник "Эрдише вэгн" («Земные пути», 1945) вошли патриотические стихи о Великой Отечественной войне.
Значимой частью творчества Галкина становится интимная и философская лирика («Контакт», 1935)
, в которой фиксация тончайших движений души приобретает особую рельефность благодаря афористичной отточенности стиха, богатству и гибкости языка. Основное настроение этой лирики - любовь к жизни, восторг перед многообразием ее проявлений. Свежесть восприятия органично сливается с глубоким осмыслением окружающего мира.
Драмы в стихах «Бар-Кохба» (1939) и "Шуламис" («Суламифь», 1940) представляют интерес как образщение к древней истории евреев, хотя в соответствии с нормами соцреализма автор строит их сюжет на столкновении классовых интересов. Поставленные на сценах советских еврейских театров, эти произведения сыграли известную роль в поддержании национального самосознания российского еврейства. Трагедия С.Галкина "Геттоград" (русские названия: «Восстание в гетто» и «За жизнь», 1947) изображает героическое восстание в Варшавском гетто. Ее премьера в ГОСЕТе не состоялась из-за ликвидации театра в 1949 г. Галкин деятельно участвовал в работе Еврейского антифашистского комитета, был членом редколлегии газеты "Эйникайт". В 1949 г. был арестован по делу ЕАК, но ввиду инфаркта попал в тюремную больницу и избежал расстрела. Был освобожден в 1955 г., затем реабилитирован.
Награжден 2 орденами, медалями. Пережитому в заключении посвящены стихотворения "Дэр видуй фун Сократ" ("Исповедь Сократа", 1955; впервые опубликована в парижском журнале "Паризэр цайтшрифт", 1956-57) и других, вошедших в цикл "Ин фрэйд цу дэрцейлн" ("Рассказывать бы в радостный час", 1950-58). Они включены в посмертный сборник С.Галкина "Майн ойцер" («Моё сокровище»). Галкин перевел на идиш стихотворения Пушкина, Есенина, Блока, Маяковского, трагедию Шекспира "Король Лир".
Сочинения в русских переводах: "Контакт", М.,1936; "Бар-Кохба", М.—Л.,1940; "Дерево жизни. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения", М.,1948; "Стихи. Баллады. Драмы", М.,1958; "Стихотворения", М.,1962; "Стихи последних лет", М.,1962; "Дальнозоркость. Стихи, баллады. Трагедия", М.,1968.
Лит.: А.Гурштейн, Избранные статьи, М.,1959; В.Ф.Огнев, "У карты поэзии", М.,1968; Г.Ременик, Очерки и портреты, М.,1975; Краткая еврейская энциклопедия, т.2, Иерусалим, 1982.
Сферические шатры в Москве - прокат геодезических куполов на сайте https://тентшатер.рф.
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА (по статье Г.Ременика)
Самуил Галкин - один из самых тонких мастеров лирической поэзии во всех ее формах и проявлениях. О чем бы ни писал поэт: о любви, о природе, о социально-исторических событиях, о далеком историческом и национальном прошлом - он всегда остается лириком, глубоким выразителем сложных человеческих чувств и переживаний, не поддающихся чисто логическому пониманию и развернутому психологическому анализу. Галкин пришел в литературу со своей новой поэтической системой. Из ценностей людских всего ценнее разум... - эта строка из "Исповеди Сократа" может показаться случайной в поэзии Галкина. Ведь о нем столько написано как об авторе нежных лирических стихотворений, как о мастере любовной лирики. Мы знаем его как поэта сердца, а не разума: Когда б не грешная и грубая земля, На чем еще тогда держаться небу? Пускай сокровище унес бы я В надзвездные студеные края, Мой клад бесценный - он бы кладом не был. Когда б не человек, в себя вобравший свет, Каким бы нищим я ходил и сирым! Взглянуть на небо - в небе солнца нет! Вздохнуть - нет воздуха! И, не согрет, Застыл бы мир, всё то, что звали миром. Когда б не сердце - то, что унестись готово К своим истокам, не мирясь ни с чем, Туда, где из руды, для жизни новой Рождается иль воскресает слово, - Я истерзался б, немотою скован, И был бы все же, как младенец, нем. Когда б не слово, что летит лавиной, Которому и даль и высь темна, Которому стихии воедино Переплавлять прямая власть дана, Когда б от сердца - нежно иль сурово - Оно не к сердцу шло, - что значило бы слово! (перевод Н.Вольпиной) Невозможно не поддаться очарованию торжествующего в своем чувстве сердца, когда читаешь эти строки - гимн любви: Сердце мое, дорогая моя! Вслух я твержу, ничего не тая: Сердце мое, дорогая моя! Разве разлука встала стеною, Разве вовеки передо мною Не засияет прелесть твоя, Сердце мое, дорогая моя? Может, вернешься, появишься снова В блеске и пламени слова живого, В песне, что меньше моя, чем твоя, - Сердце мое, дорогая моя! Каждому дума взор затуманит, Каждый своими заботами занят. Пусть на закате своем не устанет Мир озарять мне прелесть твоя! Верь мне, тебя никогда не обманет Сердце мое, дорогая моя! (перевод В.Потаповой) Именно сердечностью своей лирики Галкин оказал неотразимое воздействие на последующих еврейских советских поэтов. И все же, стремясь к пониманию истинных основ творческой системы поэта, мы должны рассмотреть и проблему разума. Интеллектуализм в поэзии ХХ века, скорее всего, связан с грандиозными достижениями естественных наук. Перед лицом мощи человеческого разума, неудержимо проникающего во все тайны природы, искусство также все более пытается "освоить" разум, поэтизировать его, привлечь разум человека, его мудрость, его рационально-философский ум, его глубокие научные постижения на службу себе - творческому воображению, художественному воспроизведению современной жизни. В еврейской советской литературе крупнейшим поэтом философской лирики, наиболее значительным представителем интеллектуализма в поэзии был, несомненно, Давид Гофштейн. Не случайно Самуил Галкин ощущал особую творческую близость к Гофштейну, признавая его своим
предшественником. Так, Галкин написал поэму "Скорбь и мужество" и под тем же названием выпустил сборник стихов, будучи идейно и художественно вдохновлен известной строкой Гофштейна "И скорбь и мужество теперь не разделю". Интеллектуализм Галкина заключается прежде всего в стремлении проникнуть в сущность человеческого бытия, в тайный смысл явлений природы, в глубинные явления истории и психологии. Осенний мир осмысленно устроен И населен. Войди в него и будь душой спокоен. Галкин верил в могущество разума. Он убежден, что слово поэта сильнее ночного мрака и "белой бездны" смятенной суеты, хаоса случайных сцеплений... Ибо слово поэта - сила познания, мысль победная. Ты радость познавания вкусил, Проверил глубину сокрытых сил, - какое торжество звучит в этих строках! Ум человека радует поэта как проявление его силы. Счастье человека - быть мудрым и возвышаться над смятенной суетой дня, преодолевать бури и невзгоды. "Человек с умом и волей зрелой" - к нему мудрость приходит как следствие его труда и творчества. Мотив торжествующего разума громко прозвучал в поэзии Галкина в период Второй мировой войны. Поэт убежден в обреченности гитлеризма, поскольку нацисты - враги разума. МУДРОСТЬ
Да впрямь ли мудрость тайною окутана?
Прозренья дар иль многодневный труд она?
В сияньи дней иль в темноте Ночей она? В суровости иль в доброте Взлелеяна? В сокрытьи или в наготе Страстей она? До боли зелен в поле блеск - Мне предстает она,
От стужи рдеет край небес - Я вижу: вот она, Осенний облетает лес - Ко мне тоской идет она... В земной пылинке и в звезде Ее приветствую, В росе, в снежинке и в дожде Я с ней соседствую, Что ни творю - всегда, везде Лишь ей ответствую... (перевод И.Гуревича) В поэзии Галкина мудрость - это не сухое, черствое умствование. Галкин никогда не сводил все многообразие жизни к строгой классификации силлогизмов. Жизнь богата, многогранна - она и есть та высшая мудрость, к которой должен стремиться человек и поэт. Галкину принадлежат впечатляющие строки о матери, которая потеряла трех детей, сражавшихся за Мир. Мир вошел в этот дом, освятил все четыре угла -
Будь отныне на все времена даже тень в них светла!
И его привечает пред всею вселенною мать -
Между нею и миром посмеет ли кто-нибудь встать? Вообще, в поэзии Галкина Женщине, Жене, Матери посвящены самые проникновенные строки. Вот отрывок из характерного стихотворения "Женщина" (1947, перевод Л.Гинзбурга): Да это ведь женщина! Это - она, Желанная, имя которой - жена. Не та ль отчужденность сближает, не та ль Присущая женщине тайная даль, Что, в сердце входя с каждым годом сильней, Становится плотью и кровью твоей. Самуил Галкин - мастер мелодических напевов. Его слух чутко воспринимает звуки природы и жизни, из этих звуков он создает поэтические картины: Ты слышишь ли, припав к земле, Как тяжело земле крутить во мгле, - Ты слышишь ли, прильнув к груди моей, Как новый мир, рождаясь, бьется в ней? (перевод Ю.Нейман) В стихотворении "Песня" Галкин запечатлел сам процесс создания песни. Первое условие творчества - уединение. Потом - "раздумье обо всем на свете". Думая, поэт начинает воспринимать вокруг себя звуки всякого рода, шепоты и шорохи: "Стаканы чуть звенят в буфете", "Ножи стучат, бренчат, гремят", "Стакан стакану шепотом...", "Все стихло. Лишь слышны шаги Хозяина. Нет, он не спит, он ходит, - пол под ним скрипит, - он ходит молча взад-вперед. И вдруг тихонько петь начнет. А то бормочет, как в бреду, и что-то пишет на ходу". Все же главным инструментом восприятия у Галкина является не ухо, а глаз. Зримость образов Галкина, пожалуй, - основная сила его поэтического творчества. В этом легко убедиться, обратившись к одному из наиболее известных его философских стихотворений - СТЕКЛО Прозрачное стекло блестит в руке твоей, Ты видишь сквозь него и землю, и людей, Весь мир перед тобою отчетливо открыт - Кто радостен, кто зол, кто весел, кто скорбит. Но если из стекла любую из сторон Покроешь хоть слегка грошовым серебром, - Вмиг исчезает с глаз всё то, что в мир влекло, И зеркалом простым становится стекло. Пусть чисто зеркало, пусть гладь его ясна И нет на нем нигде малейшего пятна, Но, радуясь и злясь, ликуя и скорбя, Ты сможешь видеть в нем лишь самого себя. (перевод А.Безыменского) В стихах Галкина мир, человек, природа - всегда нечто видимое, это картина, краски. Глаз проникает всюду, ничто не скрыто от взора. К ЗОДЧЕМУ Когда прозренья молниеносный свет Внезапно озарит задуманное зданье, Ты видишь ли в тот миг вершины колебанье, Иль явится оно тревогою вослед? Прости меня, мой друг, Вопрос роднит вопрос: Предвидишь ли весь круг Опасностей различных... Отсюда то особое место, которое отведено в поэзии Галкина органу зрения. Есть мир непомерный, в олнующий нас, - Горячая глубь человеческих глаз. "Непомерный мир" человеческих глаз символизирует умение человека раскрывать все тайны, внешние проявления и внутреннюю сущность явлений. Всё, что глаза мои видели в детстве, Всё, что впитала зрачков глубина, Радугой в песне должно разгореться, Всплыть затонувшею мачтой со дна. Чувства любви в поэзии Галкина выражены чаще всего в глазах любящего и любимой: "Смотрю в лицо твое... Морщинки возле глаз... У губ и на висках за метой вижу мЕту"; "Люблю твоих глаз беспощадную сталь"; "Если взор с любимым взором слит и наполнен радостью до края, - кто, скажи мне, их разъединит?"; "Темно в глазах, когда проходишь мимо"; "То я глаза сомкну, то вновь открою: любимая, откликнись, что с тобою?"; "Во все глаза гляжу - родное сердцу юное видение..." Галкин смотрит на мир глазами живописца. В юные годы он действительно увлекался живописью. "Рисовать человечков" одно время было его внутренней духовной потребностью. Точно неизвестно, в какой мере соответствует действительности рассказ о том, как дядя предложил маленькому Самуилу нарисовать букву алеф. Говорят, впоследствии Галкин шутил: буква победила рисунок. Тем не менее живопись представляет собой органический элемент его поэтического творчества. Вот стихотворение, целиком построенное на свете, блеске: Мне звезда отрадна эта
Чистотой и силой света,
Тем, что ни одно светило
Свет подобный не струило,
Тем, что блеск ее ночной
В капле заключен одной.
Мне звезда отрадна эта
Тем, что блещет до рассвета,
Тем, что, блеск на вОды сея,
Не становится тусклее,
На своем пути большом -
С звездной выси в водоем.
Мне звезда отрадна эта
Щедростью безмерной света,
Тем, что, свет ее вбирая,
Я безмерность постигаю,
Тем, что сразу отдана
Небу и земле она.
(перевод А. Ахматовой)
Интеллектуализм поэзии Галкина - это гармония ума и сердца, мысли и эмоции, интимного и социального в неразрывной связи с земным бытием. Поэт был уверен в том, что когда его жизнь на земле закончится, он останется ее вечным спутником: Я говорил, бредя крутой тропой, Песчинке малой под моей стопой: "Настанет срок - и буду я с тобой!" В часы прибоя с тихою мольбой К волне я обращался голубой: "Настанет срок - возьмешь меня с собой!" Я говорил с небесной синевой И с облаком седым над головой: "О, если бы мне стать росой живой!" Я буду чист, прозрачен, невесом И в этом бытие своем простом Зеленым удовольствуюсь листом... Но если стану я звездой во мгле, Я буду вечно тяготеть к земле.
"Еврейский камертон",
19 декабря 1997 года
СЕРДЦЕ БЛАГОРОДНОГО ПЕВЦА
Шмуэль (Самуил) Галкин - один из крупнейших еврейских поэтов XX столетия. Он неоднократно переводился с идиш на русский язык, однако в большинстве своем переводы далеко отставали по своему уровню от оригинала.
Ицик Мангер назвал Галкина "одним из тех немногих, кто уцелел, но уцелел с разбитым сердцем и вырванным языком". Вот отрывок из "Открытого письма Ицика Мангера Шмуэлю Галкину" (перевод с идиша В.Чернина).
Мой дорогой Галкин,
Я пишу тебе это письмо, хотя знаю, что тебя уже больше нет среди живущих, что мое письмо уже не дойдет до тебя, потому что обмен письмами между живыми и мертвыми - очень сложное и ненадежное дело.
И все же я пишу тебе это письмо сейчас, после твоей смерти, после твоих похорон, после того, как твой прах предан земле. А ведь такое письмецо я бы не послал тебе при жизни, потому что оно могло бы тебе повредить, потому что ты-то, может быть, и не знаешь, но НКВД знает, что я ужасный капиталист (я держу Рокфеллера в боковом кармане). А то, что я кошмарный империалист, знает стар и млад. Я глотаю империи, как галушки, и пока что это мне не повредило, потому что помимо ужасных империалистических аппетитов, я обладаю способностью переваривать все эти империи.
А коли я такой тип, ты уже понимаешь, почему я не отважился написать тебе письмо при жизни. Мне часто хотелось это сделать, особенно когда выходила новая книга твоих стихов, но я не делал этого потому... Ты понимаешь сам. Кому в Советском Союзе это требуется объяснять?
Теперь, после твоей смерти, - другое дело. Теперь я могу тебе сказать, что твоя смерть причиняет мне боль, что ты был благородным и нежным лирическим поэтом и что большая часть твоих произведений останется в нашем скорбном еврейском пантеоне.
Теперь я могу тебе сказать, что среди всех творивших на идиш в Советском Союзе ты был исключением в одном: у тебя есть адрес после смерти, могила, легальная могила. Близкие могут придти к тебе и знать, что тут ты похоронен; что тут, под этим земляным холмиком, лежит, умолкнув навеки, сердце благородного певца Шмуэля Галкина - поэта. Кто из всей плеяды еврейских поэтов в Советском Союзе может сравниться с тобой?
Ни один еврейский писатель, ни один еврейский поэт в Стране Советов не достиг того, чего достиг ты.
Где могила Ошера Шварцмана?
Вы все считали его зачинателем советской еврейской поэзии...
Какова же правда? Ошер Шварцман был кавалеристом в царской армии. Во время гражданской войны, когда на Украине банды всех мастей грабили и громили еврейские города и местечки, он, еврейский поэт и солдат, добровольцем вступил в красную бригаду. Он хотел освободить, как сказал в одном из стихотворений, "пути, перекрытые страхом", и в борьбе за это освобождение погиб. Его могила осталась анонимной до сего дня.
Ошер Шварцман пал в бою. Молодой драматург Бейнуш Штейман стал жертвой погрома. Опять анонимная могила.
Это было началом советской еврейской литературы. Как символично! Уже первые, предтечи, буревестники исчезли в безымянных могилах.
Но Ошер Шварцман и бесчисленные еврейские юноши, подобные ему, все же погибли, чтобы прогнать "страх с путей". Почему же так много анонимных могил в Советском Союзе? Это была судьба почти всех еврейских писателей.
"Страх, перекрывший пути", был побежден. Он был изгнан, но не сдался. Напротив, он раскинул свои крылья над всей великой страной. Он поселился в каждом сердце, заставляя пугливо вздрагивать при звуке подозрительных шагов на лестнице,
Намек на внутренний страх, подспудную тревогу "тех времен" виден в одном из последних стихотворений Лейба Квитко, которое так и называется: "Тревога".
"Страх", который когда-то "перекрыл пути" Ошеру Шварцману, витает сейчас по комнате, не давая поэту сомкнуть глаз в зловещей тишине ночи...
Год спустя, после того как это стихотворение было опубликовано, топор упал. И поэт Лейб Квитко увидел перед собой анонимную могилу. Его судьба - судьба всей еврейской литературы в советской России.
Я знаю, что мне незачем рассказывать это тебе. Ты сам мгновение стоял перед анонимной могилой. Если бы не смерть грузинского тирана, кто знает, отделался бы ты только "больным сердцем" и укороченными годами.
Ты, Шмуэль Галкин, был одним из тех немногих, кто уцелел, но уцелел с разбитым сердцем и вырванным языком.
Ты видел, как "реабилитировали" твоих убиенных товарищей. Ты видел мумию убийцы в стеклянном гробу в Кремле.
И твое сердце не выдержало.
Союз писателей СССР подготовил твои похороны. Было, говорят, много венков. Среди них - даже один венок с еврейскими буквами. Эти еврейские буквы были наверняка самыми печальными из провожавших тебя. Сожженные и опозоренные. Растоптанные и униженные. Они молча глотали слезы и даже не взглянули на парадную кириллицу. Но у тебя есть адрес, собственная могила.
Прямо-таки колоссальное достижение Страны Советов.
-------------------------------------------------------------------
Перед вами стихи Ш.Галкина, написанные им в период тюремного заключения на русском языке еврейскими буквами. В этом виде они были опубликованы в Израиле в сборнике "Лидэр фун лагер ун тфисэ" ("Лагерные и тюремные стихи"). Мы воздержимся от какого-либо оценочного суждения об этом поэтическом опыте Галкина. Тем, кто знаком с его творчеством в оригинале, небезынтересен будет феномен трансформации - не перевода! - поэтической мысли в среде не родного для Галкина русского языка.
Стихи эти - документ судьбы и эпохи. И в этом прочтении значение их существенно и безусловно, как и судьба его собратьев по творчеству, погибших от рук сталинских палачей в черном августе пятьдесят второго...
----------------------------------------------------------------------- ДОРОЖЕНЬКА
Есть дороженька одна -
От порога до окна,
От окна и до порога -
Вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
Ей про горе расскажу,
Расскажу про все тревоги
Той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна,
Не коротка, не длинна,
Но по ней ходило много -
И печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу.
Что ж я вижу там, вдали:
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна
От порога до окна,
От окна и до порога -
Вот и вся моя дорога.
1949
ПЛАТОЧЕК
Простой платочек, кажется - и что ж?
А вдруг повеяло таким знакомым,
Что сердце замерло, по телу - дрожь
Прошла, и дорогим запахло - домом:
Рукой, что не касался, и давно,
Дыханьем, что давно не обжигало,
Углами дома, где меня не стало,
Всем счастием, что было мне дано.
Стою, смотрю, вдыхаю - сам не свой.
Такой он тоненький, он невесомый;
Твоим живым дыханием несомый,
Сдается мне, что он и сам живой.
Как голубь сизый, машет он крылом -
Ему по цвету он, по нраву равный,
Да и с каемочкой такой забавной,
Что оторваться от него с трудом.
Но пусть не голубь сизый, не крыло,
А только перышко с гнезда родного.
Мне утешения не надобно иного,
Когда на сердце станет тяжело.
1949
***
Друзья мои, живущие на воле,
Я вижу вас во сне и наяву,
Когда ж душа сжимается от боли,
Жена, тебя, одну тебя зову.
Проходишь ты незримая, святая
Сквозь толщу стен -
Тебе преграды нет;
Дозор суровый, двери охраняя,
Он не заметит
Твой волшебный след.
Вот ты вошла...
Окинув долгим взглядом
Цементный пол, решетку за окном,
Ты, затаив слезу, садишься рядом,
Готовая поведать мне о том,
Что без меня и солнце тускло светит,
Что в тягость день,
Как вечность длится ночь,
Зато никто, никто уж не заметит
Тебе, как трудно горе превозмочь.
И ты твердишь:
"Не надо плакать, милый,
Дай руку мне,
Ты крепким, стойким будь.
Дай руку мне - у нас достанет, милый,
Чтоб это море бед перешагнуть".
Перед тобой откроются ворота,
И улыбнется жизнь тебе опять;
И солнце будет ждать у поворота,
И дома - я в тревоге буду ждать.
Вдруг взгляд в волчок -
И ты ушла, уплыла.
Я вновь один - сиди и чуда жди.
Но ты была, меня благословила
На подвиг и на радость впереди.
Благодарю тебя, моя подруга,
Благодарю за верность, за любовь.
Ты в час тяжелый моего недуга
Пришла, и к жизни я вернулся вновь.
1949
=================================================
CТИХИ САМУИЛА ГАЛКИНА, НАПИСАННЫЕ НА ИДИШ, В ПЕРЕВОДАХ
ВЛАДИМИРА МОЩЕНКО
В ОДИНОЧКЕ
А музыка где-то… Звучит, как назло.
И я на решётку гляжу тяжело.
Эх, неба кусочек увидеть бы мне!
Я здесь – как в колодце, я здесь – как на дне.
Я неба не вижу, не вижу я света.
А музыка где-то… А музыка где-то…
Здесь камеры смертью полны, тишиной.
О Боже, как холоден пол подо мной!
Я снова хожу от стены до стены.
Пускай я молчу. Но шаги-то слышны.
Я музыке этой пропасть не позволю.
И сердце летит сквозь решётку на волю.
Ах, Галкин, пороть тебя надо, увы.
Не вышибли дурь из твоей головы.
Всё снится, что дверь приоткрылась – и вот
По камере ангел светлейший идёт.
Берёт осторожно он руку твою
И молвит: “Тебе я свободу даю.
Ступай же и сей семена доброты.
Все пахари ждут, что объявишься ты.
Ведь имя твоё вспоминается ими –
И вовсе не так, как случайное имя.
Оно – это вечная память о Том,
Кто шёл от рожденья с бессмертным крестом,
Кто нёс на себе его ради других,
Не думая вовсе о ранах своих,
О терпящих муки безмерно скорбя,
Страдая, конечно, и ради тебя.
Ступай же на поле своё поскорей,
Бери семена – и без устали сей…”
Ах, Галкин, смотри: да открыта ли дверь?!
Мечтатель, ты ангельской речи не верь.
Надеяться больше себе не вели.
Валяется крест твой в чердачной пыли.
И ангел ошибся. И почва бесплодна.
И скажет об этом тебе кто угодно.
Ты хочешь назад? И среди тишины
Звучит чей-то голос: “Мосты сожжены!”
А музыка та же, всё та же во мне,
И неба кусочек ищу я в окне,
И вижу мосты – и они не в огне…
Лубянка,
1953
ВИДАТЬ, Я СЛЕП
Да, я романтик сумасбродный,
Твержу: “Народ – всегда народ”,
Твержу, что я – поэт народный,
Как будто этих нет ворот,
И проволоки нет колючей,
И нет барака, тундры нет.
Надеждой ты себя не мучай.
Позёмка слизывает след…
Не жди, не будет больше взлёта.
Под чёрным знаком ты сейчас.
Ведь ты зависишь от кого-то,
От чьих-то бдительнейших глаз.
О, как они следят за мною
Здесь, в этой бездне! Как следят!
Но я проснусь – и вдруг открою,
Что ночи рад и утру рад,
Что до сих пор строкой моею
На воле дорожат. Ну, что ж,
Видать, я слеп, я не трезвею,
И в этом на других похож.
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
Полон барак номерами на спинах и дымом.
Мне б возле нар хоть на миг этот ужас забыть.
Вы не подумайте, я не слыву нелюдимом.
Остров спокойствия есть – там хочу я побыть.
Вот и стою, прислоняюсь к столбу головою.
Десять столбов по соседству с барачной стеной.
Галкина прячут они, прикрывая собою.
Где ж я теперь, черноусый и всё же седой?
Галкин срывается в тундру и в темень отсюда,
Чтобы не думать о том,
Что возврата, конечно же, нет.
Будет он долго во власти небесного чуда:
Север обрушит на Галкина яростный свет.
Горние выси, ну кто подарил мне всё это?
Кто свою длань над моею судьбою простёр?
Кто опускает на землю
шатёр серебристого света?
И почему так мерцает волшебный шатёр?
Кто эти краски заставил идти хороводом?
Кто же творец фантастической этой игры?
Что как земля, опьянённая вмиг небосводом,
Канет со всеми веками в иные миры?
Только гляди: вакханалию красок пронзая,
Ищет тебя и находит звезда, говоря:
“Я – как и ты. Одинока и так далека я!
Можешь гордиться, тебя я искала не зря”.
Тут же барак мой меня призывает к ответу.
Я возле нар, но ответить пока не готов.
Нету зелёной той звёздочки, Господи, нету,
В сердце остался лишь тайный, застенчивый зов.
Абезь, 1951
* * *
Подушку раскромсал вконец.
Чехольчик плюшевый не трогай.
Вот сердце – тут ищи, слепец,
Идёшь неверною дорогой.
Ты думаешь: в подушке – нож?
Живу по своему закону.
Чуть шевельнусь – в меня стрельнёшь.
А я тебя вовек не трону.
Ты перья вытряс, а вот их,
Вот этих крыльев не заметил.
Лечу я из тисков твоих
Туда, где мир широк и светел.
А возвращаюсь я сюда –
И не могу сказать словами,
Какая страшная беда
Стряслась в стране со всеми нами.
Надежда теплится едва.
В руках у смерти мы – игрушки.
От горя никнет голова
К соломенной худой подушке.
А та подушечка со мной
Скитается по белу свету,
Хоть дом покинул я родной,
Куда назад тропинки нету.
Ты видишь – русый волосок
И чёрный? Сохранились оба.
Я был в те дни не одинок,
Не знал, как убивает злоба.
Подушечка – всё та же быль.
Такое снится мне. Такое…
Ты видишь: солнечная пыль –
Как символ мира и покоя!
Абезь,
1951
