(к премьере спектакля по мотивам романа Шолом-Алейхема «Кровавая шутка». Театр Доры Вассерман, Монреаль, май-июнь 2002 г.
Трудно или не трудно быть евреем? Смертельно трудно или терпимо? Непрерывно-трудно или время от времени? Повсюду или же в определённых местах? Всенародно-трудно или же персонально-утомительно? И, наконец, почему трудно?..
Многословный еврейский вопрос. Якуты с эвенками, возможно, и обошли его, но уж не греко-римляне, прорабы западного сегодня. Еврейский вопрос жил, жив, будет жив. «Это ось, вокруг которой вращается религиозная история»-так определил его русский философ-корифей. А значит – легитимно задавать его вслух. Что и проделал Монреальский Yiddish theatre.
Сорок фанатиков-волонтеров закатили музыкальное шоу под названием «Трудно быть евреем». По мотивам романа Шолом-Алейхема "Кровавая шутка".
Я смотрел трижды. А до того – педантично, в неделю раз, захаживал на ночные прогоны. Спектакль настаивался как бульон. Я видел, как пустая водичка первых этюдов пробирается жиром и сладостью. «Кухня» длилась неполные шесть недель. Чистобелому шоу отмерено и того меньше. Начиная с премьеры они играют ежевечерне. Я был трижды – всегда в аншлаг. Кажется, они сделают хорошую кассу. В таком случае состоятся осенние гастроли в Европу и жизнь спектакля, выставляющего еврейский вопрос, будет несколько продлена.
Спектакль хорош. С третьего раза это не вызывает сомнений. Аудитория cтонет от смеха и горячо аплодирует в правильных пунктах. Она без сопротивления отдаётся музыкальной благострунной волне. Это очаровательно-лёгкий спектакль. Моментами он даже ярок. Ярок до того, что ослеплённый зритель может и не заметить ревизии: вместо титульного «It’s hard to be Jew» ("Швэр цу зайн а ид") значится «Double identity» (по-русски нечто вроде "Двойная идентификация").
Это – профессиональный спектакль. Читая записи полуторамесячной давности, эры неуверенных первых репетиций, я не могу не отсалютовать Брайне Вассерман и её штабу, сколотившим монтаж аттракционов за столь короткий срок.
18.4.2002. Первая репетиция Брайны.
Центр Сейди Бронфман, поздний вечер. Плутаю по переходам. Ищу репетицию. Где-то наверху – хоровое пение, танцевальный учебный топот. Поднимаюсь на звук. Много народу, мужчин и женщин обыденной внешности. Еврейские трудящиеся Монреаля культурно отдыхают после рабочего дня. Похоже на кибуцные «рикудей ам» в столовке под полночь. Не похоже на театр. Плутаю дальше.
Минут через восемь – в подвале – обнаруживаю Брайну с актером и актрисой. Комнатка художественной студии, подрамники, антресоли с холстами, пара случайных ламп в потолке. Актеры – в повседневной одежде, реквизит – воображаемый. Носятся друг за другом, комикуют на идиш. Кажется, она накрывает на стол, а он порывается куда-то сбежать. Я не понимаю идиш, очень давно не читал Шолом-Алейхема, а когда читал, то казалось неинтересно. Поэтому сложно что-то понять. Ясно только, что актёрская манера - водевильная, дёрганная. Не слишком умная. Арт-директор Брайна почти не вмешивается. Краткий обмен английскими репликами с актрисой. Актриса Сара Замек (играет Сару Шапиро), переходя с идиша на английский, меняется всецело. Добродушный комизм вымирает в ней. Голос и внешность делаются холодны настолько, что даже мне зябко. Сигарету у такой не стрельнёшь. Луковицу не займёшь по-соседски. Возобновляется сценка… – и социальный холод растворяется в идише, тёплом-перекоптёплом, котлетно-перчённом, каушанско-тираспольском.
Брайна почти не встает из кресла, на лице маска усталости, даже легкого недомоганья.
Вернувшись домой, полез в шеститомник Шолом-Алейхема – кондовый, гослитовский, за 1959-й. С обложкой цвета печёночного паштета. Ничего, даже отдалённо напоминающего «Трудно быть евреем», не обнаружил. Равно как и «Double identity».
И чего они так за Шолом-Алейхема держатся? Классик? Ну-ну!.. Мензурку текста зачерпнёшь наугад – ни вкуса, ни плотности. Не то, что Исаак Бабель там, или Гроссман Василий, у которых в каждом проводке нестерпимое электричество, эпос, мощь!..
Но… стал читать. Одного Шолом-Алейхема целый месяц. Ну что сказать?.. Любой ленинградский концептуалист даст фору с точки зрения «текста». В Интернете литературном – галактические скопления «текстов», побеждающих классика. Единственное ответное качество Шолом-Алейхема – но качество сокрушительное – он творец. Не тексты сотворял, а миры. Касриловку, Голенешты…
Некогда в человеке всякий творческий импульс происходил из религиозного переживания, из собеседования с Ним. Искусство и не воспринималось иначе, как только со-делание, со-творение персональных миров.
Вторая репетиция.
25.4.2002. Поздний вечер.
Как и в прошлый раз, являюсь в Центр Сейди Бронфман, а меня переадресовывают за два квартала - в испано-португальскую синагогу. Нахожу. В ярко-освещенной зале – сцендвижение, музыка. Опять те же «кибуцники» – человек с полсотни в цивильном. Оказывается, они-то и есть театр. Среди них – спичечно-поджарая рослая северянка с загорелым лицом под седой стрижкой. Хореограф.
В дальнем холле, с витражами и музейными шкафчиками вдоль стен, Брайна репетирует с дуэтом мужчин. Одному лет 30, другому 40. Илан Кунин (Иван Иванович, лже-Шнеерсон) и Билли Финкельштейн (Шнеерсон, лже-Иван Иванович).
Тот, что помоложе, – еврейский добрый молодец счастливой наружности. Спортивный, общительный. Похож одновременно на молодого Кобзона и Бони Гинцбурга, бывшего вратаря сборной Израиля по футболу. Илан говорит на иврите – с акцентом, но очень бойко. Ещё лучше говорит на идише по ходу сценки. Снова непросто понять, что происходит в ней по сюжету. Кажется, персонаж Илана представляет кому-то своего дружка.
Брайна… Знакомый уже минимализм ее вмешательства. Она не разделяет шутовскую легковесность происходящего... сохраняет дистанцию, холодок. Мне показалось, что в этом холодке – интуитивное сопротивление духу «капустничества», ломящемуся в спектакль. Но реплики ее строже, категоричней, чем прежде.
Потом и они переходят в общий зал, где хореографическая муштра. Илан сверяет со мной правильность ударений в нескольких забубенных репликах на великом и могучем, просочившихся в идишское либретто.
Ещё выделяется рыжая красотка, отплясывающая вместе со всеми. Кажется, и она говорит на иврите. Да еще с русским акцентом.
О чем же пьеса? Ползаю по дну Интернета. Запускаю клешни поисковых систем. Тщетно. Ни тебе «It’s hard to be Jew», ни тем более - «Double identity».
Если по совести, было ли трудно - быть евреем в ту монреальскую весну 2002? Мне - нисколько. Дожди веселили. Солнца не требовалось. Вымолоченная израильским солнцем, душа возрождалась по клеточке с каждым пасмурным днём. Грабы и вязы, каланчовые, сумрачные, сростались копнами над вылизанным нашим кварталом. Синяя мостовая как новопругий ручей толкалась под ними. Домики из обожжённого кирпича были тугоспелёнуты свежим кустарником в белогнёздых цветках. Isabella, Fulton, Edouard Montpetit – бассейн этих улочек напоминал Кишинёв, верхний центр (Щусева, Бернардацци… - для посвящённых). Как легко мне дышалось в милых, кубиковых этих кварталах. Жаль только немерянных здешних дождей. Почему не пришлись они на другие края, не смочили лоб хворающего Кинерета?..
Здесь телега жизни катилась без скрипа. И спектакли еврейского театра – здесь – пышут музыкой и здоровьем.
(Чуть подалее, на Van-Horne, и деревья пожиже, и траффик зловонней, и ливанские овощные басты кислопреют в подвальчиках… но мне туда и не надо).
13.5.2002. Третья репетиция
В зале Сейди Бронфман.
Как цветными карандашами закрашивают контурные карты – так проступают первые плотские очертания грядущего шоу. Кабацкая сцена: косоворотки, кокошники. Англо-французские субтитры под потолком. Декорация – улица в городском тумане. Как буряты Ленина рисовали бурятом, так здешний дизайнер выточил шкловско-подольское «местечко» под … Монреаль: слишком тщательно прописанные кирпичики зданий узнаваемой скальной породы.
Эдит Купер, автор английских субтитров, заказывает мне… русские. Корпус театра разворачивается к новым иммигрантам.
19.5.2002. Вечер.
Полубесплатная генеральная репетиция для «русских». Все премьеры последних лет предваряются таким вот широким жестом. 5-долларовые билеты, бесплатная содовая вода в фойе. Много пожилых лиц - из завсегдатаев недорогого обеденного ряда в Кавендиш-молл.
Вступительное слово Брайны: сегодняшнее представление – особенное по двум причинам. Первая – с сегодняшнего дня наш театр будет называться «Dora Wasserman theatre». Вторая – мы впервые представляем вам русский перевод, выполненный… почти безошибочно произносит мою фамилию. Мне ни копейки не заплатят за перевод. Зато хоть сюжет понял.
Начинается действие. Кабак. Множество посетителей – в китчевых косоворотках, кушаках. Неподвижно-немые – как фигурки Фаберже.
С другого края сцены приближается девушка, поющая о своём ожидании любви. Это Бетти Шапиро, лирическая героиня. Отпевши, удаляется. И тогда оживают фигурки Фаберже – загульно, шумно. Самодуристый смех Вани, требующего еще шампанского – себе и компании. Это вчерашние школяры празднуют окончание гимназии. Здесь же и Шнеерсон – единственный золотой медалист – унылый, кислый. Демонстративная унылость его не дает покоя Ване. Хозяин жизни, генеральский сынок, неуч и пьяница, он с негаданной душевной отзывчивостью воспринимает рассказ Шнеерсона о еврейской недоле. Более того – выказывает желание самолично пожить в еврейской шкуре. Хотя бы с годок. Шнеерсон, поупиравшись для вида, принимает игру.
Танец с подносами двух лысых официантов – симметричных, как пара бронзовых львов перед старым особняком в Хемпстеде, – не оставляет иллюзий по поводу жанра. Начинается комедия положений. Энергичный водевиль. Шоу.
Хемпстед – богатая, сонная, мирная резервация Монреаля. Еврейское присутствие в ней более чем заметно. Между тем, знакомый рассказывал, что еще лет 40 тому назад в Хемпстеде не продавали дома евреям. В те поры в Штатах был открытый громкий расизм, а в Канаде – доморощенный, тайный.
И вообще – Эдит Купер, старожил театра, утверждает, что «Double identity» - не просто шоу, но и наш ответ недавним поджигателям синагоги в Квебеке.
Ой ли!..
А тогда название зачем поменяли? Штыковое «It’s hard to be Jew» на политкорректное «Double identity»?
Да, чуть не забыл… Первоисточник нашёлся! На некоем личном сайте. Называется «Кровавая шутка». Совсем не смешной роман 1913 года, навеянный «делом Бейлиса». Серьезно пришлось потрудиться – адаптору, режиссеру – для того, чтоб преобразить его в мюзикл.
В операции по перемене пола самое деятельное участие принимал Илан Кунин. Оказалось, он не только исполнитель роли Вани-лжеШнеерсона, но и музыкальный оформитель спектакля.
23.5.2002. 20.00
Официальная премьера.
Сюжет: По странной прихоти Вани – он и дружок его Шнеерсон меняются всем-всем, начиная от сигарет и носовых платков и кончая паспортами и гимназическими дипломами. Ваня отправляется в университетский городок, арендует комнату в еврейском доме Шапиро. Не принят в студенты. До бесчувствия влюбляется в Бетти Шапиро – и всё это под маской Гершки Шнеерсона. Тогда как настоящий Гершка фигурирует здесь же в виде рассудительного умного Вани. Разумеется, и он влюбляется в Бетти. Сила чувства Вани-подлинника настолько велика, что он задумывается о перемене веры – с христианской на иудейскую. Открывается тамошнему раввину. Раввин отговаривает его от безумного действа. Но не ему суждено окончательно воздействовать на Ваню, а самим обстоятельствам жизни. В критический час полицейской облавы Ване-подлиннику поневоле приходится открыть, кто он такой. Нарушая пасхальный Седер, жандармы врываются в дом Шапиро. Шнеерсон – по подозрению в ритуальном убийстве – на выход! Ситуация отвратительная. Но – на авансцену выходит сын генерала Иванова, лже-Шнеерсон. Всеобщий столбняк, разрешаемый позорным бегством жандармов и безудержной радостью остальных. Теперь всё логично: погромы отменены. Настоящий Шнеерсон женится на Бетти. Нет нужды изменять религии предков.
Трудно ли быть евреем, я не знаю. Но уж сыном генерала Иванова – даже очень приветствуется. Вот и вся философия.
Илан Кунин.
Интервью.
С первых слов, не дожидаясь вопроса, заявляет о наступательной еврейской позиции.
Происхождение: англо-канадские евреи с отцовской стороны, греко-турецкие – с материнской. Летний домик в Нетании. Старший брат служил в ЦАХАЛе.
Выпускник монреальской гимназии имени Бялика. До того, как попал в театр, - ни бельмеса на идише.
Театр – цитадель, давшая ощущение востребованности.
Зарабатывает музыкой: поп-, телепередачи, оркестровки, преподавание.
1-й спектакль в качестве композитора – «Великий Гудини».
Одинаково любит Стравинского и Джона Уильямса – композитора «Звездных войн».
Актерству обучался по ходу дела у Брайны.
Как никто другой соответствует игровому лёгкому духу спектакля.
Многого ждет от будущего. Родился в один день со Спилбергом и видит в этом особый знак.
Из высказываний: «Монреаль – относительная провинция, но это не помеха. Нужно иметь продукт, и тогда ты сможешь продать его где угодно!»
Продукт – ключевое слово. Запомним его.
2.6.2002. 19.00. В третий раз на спектакле.
Можно позволить себе отвлечься от главных героев. Вглядеться в массовку, в детали. Именно они определяют режиссерский класс.
Великолепно прописанная массовка (рыжая грива, кабацкий шарм Марины Рыжкевич).
Реквизита мало, но он выразителен, доведен до блеска: каждый подсвечник, подлокотник кресла, даже лысина, даже фалды сюртука Давида Шапиро(Сэм Штейн) – всё фактурно.
Чем еще хорош третий просмотр. Можно проверить, случайно ли упал ридикюль у Бетти в первой сцене. Нет, не случайно. Она роняет его, а Шнеерсон подбирает с земли и подает ей почтительно. Это – первая, знаменательная их встреча.
Только сейчас разглядел серого чумазого еврея, присутствующего, как болезненная немая тень, в каждой сцене. Большую часть времени он безучастно просиживает в уголке. Изредка поднимается. Бродит по углам как сомнамбула. Заглядывает в освещённые окна. Кажется, это и есть фирменная режиссерская закорючка. Кто он, этот угрюмец? Вечный Жид? Еврейская нешуточная судьба?.. или же просто плевок холодноватой умной Брайны в стихию мюзикла, китча. Она как-никак была выпускником нью-йоркского андеграунда.
Итак, не важно, кто он. Праздника ему не испортить. На всем протяжении шоу - смех в зале такой же здоровый, бурный, как если был бы записан на пленку.
Ну нет, классный, классный продукт… тьфу, спектакль. Миров он не создаёт. Иррациональный еврейский вопрос если и задаёт, то ответа, безусловно, не ищет.
Но кассу они, кажется, сделают.
Почему в Израиле – жара и террор, а здесь – душистые грозы и политическая корректность? Почему в Израиле трудно быть евреем, а здесь – легко? Даже и не столько евреем трудно быть в Израиле, сколько - просто «быть». Ну не абсурдно ли?
Вот какие мысли приходят в голову в бассейне улиц Isabella, Fulton, Edouard Montpetit, столь трогательно и блаженно напомнивших мне тополиный, летний, чисто умытый Кишинёв моих детства и юности – с 1965-го по 88-й. Ни раньше и ни позже. Раньше – бедность, позже - «Молдова – для молдаван!». Чего я никому здесь не пожелаю. Ешьте мюзиклы – пока мюзикалится.
